— Я не хочу во всем походить на отца, — ответил Игорь.

Мать охнула и отстала.

Металлический трап загудел под каблуками Игоря. Сверху увидел он, как много обелилось волос на голове матери, как глубоко запали щеки и выпятились скулы. Теперь мать казалась куда больше якуткой, чем русской. А раньше было наоборот. И отец раньше больше слушался ее. В таких вот шебутных случаях она останавливала его немигучими глазами, да так, что отец осекался на ходу. Мать как бы напоминала ему о той минуте, когда он в отчаянном порыве спускал последние пузыри воздуха под водой и опутывался сильнее мокрой бечевкой. И еще недавно отца леденил этот взгляд матери. Но после шаманской истории отец стал выходить из повиновения. Ему как бы наплевать на то, что мать когда-то спасла его в устье Шаманки. А больше у матери ничего не было такого, чем бы она могла остановить разошедшегося отца: ни красноречия, ни образованности, ни сильного характера, ни влиятельной родни. Сын и тот улетал от нее теперь. И матери оставалось только молить судьбу послать другой случай, похожий на тот, в тридцать третьем, когда бы она вновь проявила свою таежную выучку и приковала к себе отца. Но разве такое повторится?

— Сын у меня еще скажет свое слово!..

Из дверей аэровокзала выбежали на зеленое поле аэродрома отец и его дружки. Их резкие голоса разнеслись по всему полю.

— ...Наше слово, бандуреевское!

Лукин, стоявший поодаль от трапа, сдвинул пушистые брови и встретил отца в упор своим прямым взглядом. И отец остановился, словно наскочил на неодолимое препятствие. Но стоило ему ощутить по бокам, чуть сзади, дружков, как он заговорил хриплым насмешливым голосом:

— Что, Лукин, не удалось списать Бандуреева?

— Твое счастье, — ответил Лукин, — время еще позволяет тебе гарцевать!

— Мое счастье — вон оно! — кивнул отец на Игоря. — С медалью школу закончил, с золотой!

— Не заслонила б эта медаль солнце ему, — заметил Лукин.

— Он большим человеком станет! — повысил голос отец, и у него заалели ноздри. — С моей помощью и до солнца достанет.

— Твоя помощь опасней медвежьей услуги!

— Смотря для кого!..

— Граждане провожающие!.. — заглушил громкоговоритель гвалт.

Игорь отступил в самолет и забился в кресло рядом с Любой.

Взревели моторы, залихорадило пол, поплыл деревянный теремок аэровокзала. Навстречу промчались белые баки с горючим, и выросла стена тайги. Казалось, самолет неминуемо врежется в гущу деревьев. И тогда враз, в один миг кончится все и радостное, и горькое сегодняшнего дня, не будет неясного продолжения. Но самолет подпрыгнул и понесся над деревьями. Внизу заворочались гольцы, проплыла серая гладь Витима и замелькали домики с квадратами огородов.

Сначала высота и скорость отвлекли, но через несколько минут все стало на свои места. Тяжелые, как валуны, мысли заворочались в быстром потоке происшедшего. Игорь и не предполагал, что Лукин так долго будет помнить промах отца. Неужели отец совершил такую уж непоправимую ошибку? Понятно, был бы Васька Гиблое Дело близок Лукину. А то никакая не родня. Что же он так позорит отца за то преследование? Почему не хочет забыть то дело? Хотя отец тоже хорош — нет, чтобы тихо-спокойно жить, нарочно обращает на себя внимание. Корчит из себя невинно пострадавшего! Как заставить его образумиться, задумался Игорь.

Прохладная ладошка Любы коснулась его лба.

— Устал? — спросила она.

— Да, нелегкая была посадка, — откликнулся он.

Тяготил разговор отца и Лукина. «Нашел к чему прицепиться Дмитрий Гурович, к моей золотой медали, — удивился про себя еще раз Игорь. — Да это же пропуск в образование, за которое вы сами так стоите! Получила бы Люба хоть серебряную, легче было б сейчас у меня на душе!»

Он заворочался в кресле от этих мыслей. Он вспомнил невеселые разговоры о конкурсах в вузы, о проходных баллах и превосходстве выпускников из больших городов по сравнению с маленькими, вроде Витимска.

Люба заметила его косой взгляд.

— Не вспоминай о плохом, — прошептала она. — Давай будем мечтать о будущем.

— Я думаю, время на нас работает, — высказался Игорь, поцеловал ее пальцы и прижал их к виску.

Люба не стала задавать ему вопросов и прильнула к иллюминатору.

Они летели над густой, непроглядной летней тайгой с пятнышками полян, глазками озер и плешинами гольцов. Синим прогалом среди задымленных хребтов сверкнул Байкал.

— Лететь бы так и лететь всю жизнь, — сказала наконец Люба. — Лучше бы не садиться на землю.

— Теперь нас с тобой и на земле никто не разлучит, — отозвался Игорь. — Оторвались от своих; будем сами по себе!

— А вдруг я не сдам экзамены? — запечалилась Люба.

— Я тебе не сдам! — погрозил ей Игорь кулаком.

— А по конкурсу не пройду? — не унималась Люба.

— И мысли не допускай такой! — прикрикнул Игорь.

Но Люба уже не слушала его. Она заткнула уши пальцами и сморщила нос.

Игорь тоже ощутил боль в ушах.

В иллюминатор было видно, как из-за зеленого горизонта выползает дымное облако.

— Иркутск, — объяснил кто-то из пассажиров.

Но расстаться им пришлось скоро. Разлучников оказалось немало. Преподаватель по математике поставил Любе тройку за письменную работу, и по другим дисциплинам она не вытянула на «отлично». Конкурсная комиссия отчислила ее из списка абитуриентов.

Отец тоже не заставил себя ждать. Он прилетел за Любой на второй день после конкурса. Да еще привез с собой Куликова.

— Люба, открой! — услышал Игорь из своей комнаты голос Лукина, в голосе не было ни одной суровой нотки.

— Любушка-голубушка! — вторил Куликов мягчайшим баритоном. — Открывай нам скорей, подарок есть...

Игорь приоткрыл свою дверь и увидел: Люба впустила гостей. Игорь подкрался к ее двери и услышал, как Люба разревелась, и как отец успокаивал ее, и как утешал ее Куликов.

Игорь стоял перед Любиной дверью, раздумывая, зайти или нет? Он сделал для Любы все, что от него зависело. Помогал учить физику, подкинул ей в аудиторию решение задачи по письменной математике, дал списать свое хорошее сочинение. Это был Большой Четверг, в который он выложился для Любы, как мог. Но Люба отвечала неуверенно и не набрала нужных восемнадцати баллов. У нее не было яростного желания биться за каждую оценку, да и в институт поступать вообще расхотелось. Игорь обругал ее за это, и они рассорились. И теперь он был вынужден подслушивать у дверей.

— Нет, я не могу так, папа, — причитала Люба, — когда пять душ на одно место! Пусть учатся счастливцы, а я буду работать.

— Ну, ладно, дочка, ладно, — успокаивал ее Лукин. — Перезимуем вместе, а там видно будет...

— А сейчас поедем на море, — донесся сквозь дверь баритон Куликова. — Море голубое, бирюзовая волна...

— На море?! — воскликнула Люба. — А там не очень большой конкурс?

— Сейчас никого, — сказал Куликов, — пустой берег.

— Вот это по мне, — голос Любы повеселел. — Собираться?

— Побыстрее, — ответил Куликов, — билеты уже заказаны.

Игорь вернулся в свою комнату и стал мерить ее шагами между койками: от низкой двери до стрельчатого окна.

Общежитие размещалось в старинном монастырском здании. Комнаты-кельи были маленькие. Там, где жил один монах, теперь размещались два студента. Но при желании можно было и гостей принимать. Если бы Куликов и Лукин захотели навестить земляка, они бы могли зайти. Но им было не до него. Они с радостью увозили Любу из этого мрачного общежития. Лукин от него увозил ее, от Игоря Бандуреева. А Куликов помогал ему как добрый друг. Конечно. Черное море — это как раз то, что надо сейчас Любе. От такого нервного расстройства может открыться чахотка, как у ее матери. Тут уж Лукин и Куликов правы, так мягко обходясь с абитуриенткой-неудачницей. А вспомнят, интересно, они о нем?

Из коридора послышалась песня под гитару: