Кирпичные, тяжелые амбары

Густым дыханьем напоили небо,

Под броней медной напрягались двери,

Не сдерживая гневного зерна.

Оно вскипало грузным водопадом

Под потолок, под балки, под просветы

Распахнутых отдушин, и вздувались

Беременные славою мешки.

Так жар дышал. Так жил амбар. Так мыши,

Как пыльные мешки, дышали жаром,

И полновесным жиром наливался

Сквозь душный полдень урожайный год.

Так набухали трюмы пароходов,

И грузчики бранились вперемешку

С толпой наплывшей. Так переливалось

Слепое солнце в масляной воде.

Не уходи, огни купальской ночи

В неверном сердце накопили яд,

А в лес пойдешь, и на тебя глядят

Веселых ведьм украинские очи.

Я трижды был пред миром виноват.

Я слышал плач, но ты была невинна,

Я говорил с тобою, Катерина,

Как только перед смертью говорят.

И видел я: встает из черных вод,

Как папоротник, слабое сиянье,

И ты идешь или плывешь в тумане,

Или туман, как радуга, плывет.

Я в третий раз тебя не удержал.

И ты взлетала чайкою бездомной.

Я запер дверь и слышал ветер темный

И глиняные черепки считал.

Над мрачной рекой умирает гранит,

Над медными львами не движется воздух,

Твой город пустынен, твой город стоит

На льду, в слюдяных, немигающих звездах.

Ты в бронзу закован, и сердце под ней

Не бьется, смирённое северным веком, —

Здесь царствовал циркуль над грудой камней,

И царский отвес не дружил с человеком.

Гневливое море вставало и шло

Медведицей пьяной в гранитные сети.

Я понял, куда нас оно завело,

Томление ночи, слепое столетье.

Я видел: рука иностранца вела

Коня под уздцы на скалу, и немела

Простертая длань, и на плечи легла

Тяжелая бронза, сковавшая тело.

И море шумело и грызло гранит,

И грабили волны подвалы предместий,

И город был местью и гневом залит,

И море три ночи взывало о мести.

Я видел тебя и с тобой говорил,

Вздымались копыта коня надо мною,

Ты братствовал с тьмой и не бросил удил

Над нищенским домом за темной Невою.

И снова блуждал обезумевший век,

И слушал с тревогой и непониманьем,

Как в полночь с собой говорит человек

И руки свои согревает дыханьем.

И город на льду, как на звездах, стоит,

И воздух звездою тяжелой сияет,

И стынет над черной водою гранит,

И полночь над площадью длань простирает.

Твое изумление, или твое

Зияние гласных – какая награда

За меркнущее бытие!

И сколько дыханья легкого дня,

И сколько высокого непониманья

Таится в тебе для меня,

Не осень, а голоса слабый испуг,

Сияние гласных в открытом эфире —

Что лед, ускользнувший из рук…

Блеют овцы, суетится стадо,

Пробегают бешеные дни.

Век безумствует. Повремени,

Ни шуметь, ни причитать не надо.

Есть еще в руках широкий бич,

Все ворота наглухо закрыты,

И колы глубоко в землю врыты,

Чтоб овец привязывать и стричь.

Я виноват. О комнатное время,

Домашний ветер, огонек в передней!

Я сам к тебе зашел на огонек,

Что с улицы, от снега, от костров,

От холода… Я тихо дверь открыл.

Куда как весело в печи трещало,

Как запрещал сверчок из теплой щели

Без спросу уходить, куда как Диккенс

Был нежен с чайником. Я сел у печки,

И таяли на рукавах моих

Большие хлопья снега. Засыпая,

Я слышал: чайник закипал, сверчок

Трещал, и Диккенсу приснилось: вечер,

И огонек в передней тает, – и

Я вижу сон. Плывет, как дилижанс,

Глухая ночь, и спит возница. Только —

Поскрипывая и качаясь, мимо

Еще недогоревших фонарей

Плывет глухая полночь. Я вошел

В переднюю, сквозь огонек, – и чайник

Уже кипел, и я открыл глаза,

И понял я: в моих больших ладонях

Живет такая тишина, такое

Запечное тепло, что в тесной щели

Без устали трещит сверчок. А все же

На волю всем захочется – и если

Я виноват, что задремал у печки —

Прости меня.