Охота кончается.

Меня затравили.

Борзая висит у меня на бедре.

Закинул я голову так, что рога уперлись в лопатки.

Трублю.

Подрезают мне сухожилья.

В ухо тычут ружейным стволом.

Падает на бок, цепляясь рогами за мокрые прутья.

Вижу я тусклое око с какой-то налипшей травинкой.

Черное, окостеневшее яблоко без отражений.

Ноги свяжут и шест проденут, вскинут на плечи…

За то, что на свете я жил неумело,

За то, что не кривдой служил я тебе,

За то, что имел небессмертное тело,

Я дивной твоей сопричастен судьбе.

К тебе, истомившись, потянутся руки

С такой наболевшей любовью обнять,

Я снова пойду за Великие Луки,

Чтоб снова мне крестные муки принять.

И грязь на дорогах твоих не сладима,

И тощая глина твоя солона.

Слезами солдатскими будешь хранима

И вдовьей смертельною скорбью сильна.

Тишь да гладь, да Божья благодать,

И не надо больше мне страдать.

А с какой смертельною тоской

Мне когда-то снился рай такой.

Не пускают юнкерсов сюда,

Я убит не буду никогда,

Никогда я больше не убью,

И спокойно я умру в раю.

Хорошо и весело в раю.

Что же здесь я песен не пою?

Все не спит палата госпитальная,

Радио не выключай – и только,

Тренькающая да беспечальная

Раненым пришлась по вкусу полька.

Наплевать, что ночь стоит за шторами,

Что повязка на культе промокла, —

Дребезжащий репродуктор шпорами

Бьет без удержу в дверные стекла.

Наплевать на уговоры нянины,

Только б свет оставила в палате.

И ногой здоровой каждый раненый

Барабанит польку на кровати.

Слово только оболочка,

Пленка, звук пустой, но в нем

Бьется розовая точка,

Странным светится огнем,

Бьется жилка, вьется живчик,

А тебе и дела нет,

Что в сорочке твой счастливчик

Появляется на свет.

Власть от века есть у слова,

И уж если ты поэт,

И когда пути другого

У тебя на свете нет,

Не описывай заране

Ни сражений, ни любви,

Опасайся предсказаний,

Смерти лучше не зови!

Слово только оболочка,

Пленка жребиев людских,

На тебя любая строчка

Точит нож в стихах твоих.

Их так немного было у меня,

Все умерли, все умерли. Не знаю,

Какому раю мог бы я доверить

Последнее дыханье их. Не знаю,

Какой земле доверить мог бы я

Этот холодный прах. Одним огнем

Нам опалило щеки. Мы делили

Одну судьбу. Они достойней были

И умерли, а я еще живу.

Но я не стану их благодарить

За дивный дар, мне выпавший на долю.

Я не хотел столь дорогой ценой

Купить его. Мне – их благодарить?

Да разве я посмею им признаться,

Что я дышу, и вдовы их глядят

В глаза мои – пусть не в глаза, а мимо —

Признаться им – без укоризны? Нет,

Я вдов не очерню пред мертвецами,

Вдова пройдет сторонкою и скажет…

Им все равно, что скажут вдовы их.

Благодарить за то, что я хотел бы

На их могилы принести цветы

В живых руках, дыша благоуханьем,

За шагом шаг ступая по траве,

По их траве, когда они лежат

В сырой земле и двинуться не могут.

Что двинуться? Когда их больше нет.

Ни я, ни вы, никто не нужен им.

А я без них – с кем буду хлеб делить,

С кем буду пить вино в мой светлый день,

Кому скажу: какой сегодня ветер,

Как зелена трава и небо сине?

Из тени в свет перелетая,

Она сама и тень и свет,

Где родилась она такая,

Почти лишенная примет?

Она летает, приседая,

Она, должно быть, из Китая,

Здесь на нее похожих нет,

Она из тех забытых лет,

Где капля малая лазори

Как море синее во взоре.

Она клянется: навсегда! —

Не держит слова никогда,

Она едва до двух считает,

Не понимает ничего,

Из целой азбуки читает

Две гласных буквы —

                         А

                         и

                         О.

А имя бабочки – рисунок,

Нельзя произнести его,

И для чего ей быть в покое?

Она как зеркальце простое.

Пожалуйста, не улетай,

О госпожа моя, в Китай!

Не надо, не ищи Китая,

Из тени в свет перелетая.

Душа, зачем тебе Китай?

О госпожа моя цветная,

Пожалуйста, не улетай!