Белый день* Камень лежит у жасмина. Под этим камнем клад. Отец стоит на дорожке. Белый-белый день. В цвету серебристый тополь, Центифолия, а за ней — Вьющиеся розы, Молочная трава. Никогда я не был Счастливей, чем тогда. Никогда я не был Счастливей, чем тогда. Вернуться туда невозможно И рассказать нельзя, Как был переполнен блаженством Этот райский сад. 1942 «Немецкий автоматчик подстрелит на дороге…»* Немецкий автоматчик подстрелит на дороге, Осколком ли фугаски перешибут мне ноги, В живот ли пулю влепит эсэсовец-мальчишка, Но все равно мне будет на этом фронте крышка. И буду я разутый, без имени и славы, Замерзшими глазами смотреть на снег кровавый. 1942 «Я много знал плохого и хорошего…»* Я много знал плохого и хорошего, Умел гореть, как воск, любить и петь, И наконец попал я в это крошево. Что я теперь? Голодной смерти снедь. Судьба права: не мне, из глины взятому, Бессмертное открыто бытие, Но – боже правый! – горько мне, крылатому, Надеяться на слепоту ее. Вы, пестуны мои неосторожные, Как вы меня забыть в беде могли? Спасибо вам за крылья ненадежные, За боль в плечах, за белизну в пыли, За то, что ни людского нет, ни птичьего Нет заговора, чтобы вкось иль ввысь На островок рвануться, и достичь его, И отдышаться там, где вы спаслись. 1942 «Чего ты не делала только…»* Чего ты не делала только, чтоб видеться тайно со мною… Тебе не сиделось, должно быть, за Камой, в дому невысоком, Ты по́д ноги стлалась травою, уж так шелестела весною, Что боязно было: шагнешь — и заденешь тебя ненароком. Кукушкой в лесу притаилась и так куковала, что люди Завидовать стали: ну вот, Ярославна твоя прилетела! И если я бабочку видел, когда и подумать о чуде Безумием было, я знал: ты взглянуть на меня захотела. А эти павлиньи глазки́ — там лазори по капельке было На каждом крыле – и светились… Я, может быть, со́ свету сгину, А ты не покинешь меня, и твоя чудотворная сила Травою оденет, цветами подарит и камень, и глину. И если к земле присмотреться, чешуйки все в радугах. Надо Ослепнуть, чтоб имя твое не прочесть на ступеньках и сводах Хоро́м этих нежно-зеленых. Вот верности женской засада: Ты за́ ночь построила город и мне приготовила отдых. А ива, что ты посадила в краю, где вовек не бывала? Тебе до рожденья могли терпеливые ветви присниться, Качалась она, подрастая, и соки земли принимала. За ивой твоей довелось мне, за ивой от смерти укрыться. С тех пор не дивлюсь я, что гибель обходит меня стороною: Я должен ладью отыскать, плыть и плыть и, замучась, причалить, Увидеть такою тебя, чтобы вечно была ты со мною, И крыл твоих, глаз твоих, рук – никогда не печалить. Приснись мне, приснись мне, приснись, приснись мне еще хоть однажды. Война меня потчует солью, а ты этой соли не трогай, Нет горечи горше, и горло мое пересохло от жажды, Дай пить, напои меня, дай мне воды хоть глоток, хоть немного. 1942 «Если б ты написала сегодня письмо…»*
Если б ты написала сегодня письмо, До меня бы оно долетело само, Пусть без марок, с помарками, пусть в штемпелях, Без приписок и запаха роз на полях, Пусть без адреса, пусть без признаний твоих, Мимо всех почтальонов и почт полевых, Пусть в землянку, сквозь землю, сюда, – все равно До меня бы само долетело оно. Напиши мне хоть строчку одну, хоть одну Птичью строчку из гласных сюда, на войну. Что письмо! Хорошо, пусть не будет письма, Ты меня и без писем сводила с ума, Стань на Запад лицом, через горы твои, Через сини моря иоа аои. Хоть мгновенье одно без пространств и времен, Только крылья мелькнут сквозь запутанный сон, И, взлетая, дыханье на миг затаи — Через горы-моря иоа аои! 1942 |
