«Огонь и трубы медные прошел…»* Огонь и трубы медные прошел, Всю землю взял, а снял так мало хлеба, Все небо взял, а что он взял от неба? Каких-то звезд бессмысленный глагол. Зол человек, несчастен, скуп и зол. 1946 «Тянет железом, картофельной гнилью…»* Тянет железом, картофельной гнилью, Лагерной пылью и солью камсы. Где твое имечко, где твои крылья? Вий над Россией топорщит усы. Кто ты теперь? Ни креста, ни помина, Хлюпает плот на глубокой реке, Черное небо и мятая глина Непропеченной лепешки в руке. Он говорит: подымите мне веки! — Слободы метит железным перстом, Ржавую землю и ольхи-калеки Метит и морит великим постом. Он говорит: подымите мне веки! Как не поднять, пропадешь ни за грош. Дырбала – арбала – дырбала – арбала, Что он бормочет еще, не поймешь. Заживо вяжет узлом сухожилья, Режется в карты с таежной цингой, Стужей проносится по чернобылью, Свалит в овраг, и прощай, дорогой. 1946, 1956 Ночной звонок* Зачем заковываешь на ночь По-каторжному дверь свою? Пока ты спишь, Иван Иваныч, Я у парадного стою. В резину черную обута, Ко мне идет убийца-ночь. И я звоню, ищу приюта, А ты не хочешь мне помочь. Закладываешь уши ватой И слышишь смутный звон сквозь сон. Пускай, мол, шебуршит, проклятый, Подумаешь – глагол времен! Не веришь в ад, не ищешь рая, А раз их нет – какой в них прок? Что скажешь, если запятнаю Своею кровью твой порог? Как в полдевятого на службу За тысячей своих рублей, Предав гражданство, братство, дружбу, Пойдешь по улице своей? Она от крови почернела, Крестом помечен каждый дом. Скажи: «А вам какое дело? Я крепкий сон добыл горбом». 1946, 1958 Стихи в тетрадях* Мало ли на свете Мне давно чужого, — Не пред всем в ответе Музыка и слово. А напев случайный, А стихи – на что мне? Жить без глупой тайны Легче и бездомней. И какая малость От нее осталась, — Разве только жалость, Чтобы сердце сжалось, Да еще привычка Говорить с собою, Спор да перекличка Памяти с судьбою… 1947 К тетради стихов*
Прощай, тетрадь моя, подруга стольких лет; Ты для кого хранишь предчувствий жгучий след И этот странный свет, уже едва заметный, Горевший заревом над рифмою заветной? Пускай хоть век пройдет, и музыка страстей Под бомбы подведет играющих детей, — Быть может, выживет наследник нашей муки… А ты, печальница, дана мне на поруки. Твой собственник придет: он спит в моей крови, Из пепла города его благослови, Из груды кирпичей – свидетелей распада. И, право, нам других свидетелей не надо. 1947 Отрывок* А все-таки жалко, что юность моя Меня заманила в чужие края, Что мать на перроне глаза вытирала, Что этого я не увижу вокзала, Что ветер зеленым флажком поиграл, Что города нет и разрушен вокзал. Отстроится город, но сердцу не надо Ни нового дома, ни нового сада, Ни рыцарей новых на дверцах печных. Что новые дети расскажут о них? И если мне комнаты матери жалко С горящей спиртовкой и пармской фиалкой, И если я помню тринадцатый год С предчувствием бедствий, нашествий, невзгод, Еще расплетенной косы беспорядок… Что горше неистовых детских догадок, Какие пророчества? Разве теперь, Давно уже сбившись со счета потерь, Кого-нибудь я заклинаю с такою Охрипшей, безудержной, детской тоскою, И кто-нибудь разве приходит во сне С таким беспредельным прощеньем ко мне? Все глуше становится мгла сновидений, Все реже грозят мне печальные тени, И совесть холодная день ото дня Все меньше и меньше терзает меня. Но те материнские нежные руки — Они бы простили мне крестные муки — Все чаще на плечи мои в забытьи Те руки ложатся, на плечи мои… 1947 «Я боюсь, что слишком поздно…»* |
