Мне странно, и душно, и томно,

Мне больно, и кажется мне,

Что стал я ладьей на огромной

Бездомной и темной волне.

И нет мне на свете причала,

И мимо идут времена;

До смерти меня укачала

Чужая твоя глубина.

И стоит ли помнить, что прежде,

Когда еще молод я был,

Я верил какой-то надежде

И берег мой горько любил?

Прилива бездушная сила

Меня увела от земли,

Чтоб соль мои плечи точила

И весел моих не нашли.

Так вот что я голосом крови

В просторе твоем называл:

Доверясь последней любови,

Я привязь мою оборвал.

И сам я не знаю, какие

Мне чудятся связи твои

С недоброй морскою стихией,

Качающей наши ладьи.

Качаясь, уходят под воду,

Где рыбы чуть дышат на дне,

Во мглу, в тишину, в несвободу,

Любовью сужденную мне…

Далеко, далеко, за полсвета

От родимых долгот и широт,

Допотопное чудище это

У меня на окошке живет.

Что ему до воклюзского лавра

И персидских мучительниц-роз,

Если он под пятой бронтозавра

Ластовидной листвою оброс?

Терпеливый приемыш чужбины,

Доживая стотысячный век,

Гонит он из тугой сердцевины

Восковой криворукий побег.

Жажда жизни кору пробивала, —

Он живет во всю ширь своих плеч

Той же силой, что нам даровала

И в могилах звучащую речь.

Жизнь меня к похоронам

Приучила понемногу.

Соблюдаем, слава богу,

Очередность по годам.

Но ровесница моя,

Спутница моя былая,

Отошла, не соблюдая

Зыбких правил бытия.

Несколько никчемных роз

Я принес на отпеванье,

Ложное воспоминанье

Вместе с розами принес.

Будто мы невесть куда

Едем с нею на трамвае,

И нисходит дождевая

Радуга на провода.

И при желтых фонарях

В семицветном оперенье

Слезы счастья на мгновенье

Загорятся на глазах,

И щека еще влажна,

И рука еще прохладна,

И она еще так жадно

В жизнь и счастье влюблена.

В морге млечный свет лежит

На серебряном глазете,

И за эту смерть в ответе

Совесть плачет и дрожит,

Тщетно силясь хоть чуть-чуть

Сдвинуть маску восковую

И огласку роковую

Жгучей солью захлестнуть.

Мне запомнится таянье снега

Этой горькой и ранней весной.

Пьяный ветер, хлеставший с разбега

По лицу ледяною крупой,

Беспокойная близость природы,

Разорвавшей свой белый покров,

И косматые шумные воды

Под железом угрюмых мостов.

Что вы значили, что предвещали,

Фонари под холодным дождем,

И на город какие печали

Вы наслали в безумье своем,

И какою тревогою ранен,

И обидой какой уязвлен

Из-за ваших огней горожанин,

И о чем сокрушается он?

А быть может, он вместе со мною

Исполняется той же тоски

И следит за свинцовой волною,

Под мостом обходящей быки?

И его, как меня, обманули

Вам подвластные тайные сны,

Чтобы легче нам было в июле

Отказаться от черной весны.

Мне в черный день приснится

Высокая звезда,

Глубокая криница,

Студеная вода

И крестики сирени

В росе у самых глаз.

Но больше нет ступени —

И тени спрячут нас.

И если вышли двое

На волю из тюрьмы,

То это мы с тобою,

Одни на свете мы,

И мы уже не дети,

И разве я не прав,

Когда всего на свете

Светлее твой рукав.

Что с нами ни случится,

В мой самый черный день,

Мне в черный день приснится

Криница и сирень,

И тонкое колечко,

И твой простой наряд,

И на мосту за речкой

Колеса простучат.

На свете все проходит,

И даже эта ночь

Проходит и уводит

Тебя из сада прочь.

И разве в нашей власти

Вернуть свою зарю?

На собственное счастье

Я как слепой смотрю.

Стучат. Кто там? – Мария. —

Отворишь дверь: – Кто там? —

Ответа нет. Живые

Не так приходят к нам,

Их поступь тяжелее,

И руки у живых

Грубее и теплее

Незримых рук твоих.

– Где ты была? – Ответа

Не слышу на вопрос.

Быть может, сон мой – это

Невнятный стук колес

Там, на мосту, за речкой,

Где светится звезда,

И кануло колечко

В криницу навсегда.