Погуляв по саду, Чухнин остановился у площадки для лаун-тенниса… Что-то заставило его обернуться. Повернув голову, он увидел матроса. Что за черт: стоит матрос и не вытягивается в струнку, не отдает чести. Чухнин не успел удивиться и разгневаться, как увидел нацеленное на него дуло винтовки. Он только крикнул: «Матрос!» — и утреннюю тишину разорвал выстрел, другой. Чухнин упал, смертельно раненный в голову и в грудь…

Поднялась паника, и стрелявший успел незаметно скрыться. Только потом выяснилось, что с дачи исчез матрос Яков Акимов, проявивший такое искусство в садоводстве.

Чухнина положили на корме того катера, с которого он всего час назад наслаждался спокойствием утреннего моря, и доставили в морской госпиталь. Здесь он вскоре скончался.

Комендант севастопольской крепости генерал Неплюев оказался счастливее Чухнина. Тот самый солдат Иван Тихонов, который добивался в Совете депутатов освобождения генерала, арестованного матросами решил отомстить ему за все жестокости, за обман, за крушение своих иллюзий.

Тихонов сделал бомбу и подкараулил Неплюева, когда самодовольный генерал, сверкая золотым шитьем мундира, собирался на какой-то торжественный молебен. Но оттого ли, что бомба была приготовлена не так, как следует, или оттого, что Тихонов очень волновался, — только от взрыва погиб сам Тихонов. Неплюев остался цел.

Пришел 1917 год. Весь старый строй жизни рухнул с быстротой горного обвала. То, что казалось огромной неприступной горой, было со всех сторон подточено подземными потоками, ручьями и ручейками.

Останки Шмидта, Частника, Гладкова и Антоненко были разысканы на острове Березань и торжественно доставлены в Севастополь. Майский день был напоен ласковым теплом. Корабли на рейде и в бухте украсились сигнальными флагами различных цветов и сочетаний. На берегу собрался весь Севастополь. Прохладный бриз слегка колыхал знамена. Кормовые флаги кораблей были приспущены в знак траура. Сто одним выстрелом салютовали корабли событию исторического значения.

В эти волнующие минуты встречи останков Шмидта и его товарищей к народу, набиравшему все больше революционных сил, поспешили примазаться люди, ничего общего не имевшие с революцией, более того — ее враги. На почетном месте стоял, поигрывая золоченым кортиком, командующий Черноморским флотом адмирал Колчак. Где-то в толпе мелькнул офицер колчаковского штаба Ставраки. Увидев приехавшего из Петербурга сына Шмидта, Евгения, он деловито свернул в сторону.

Останки четырех революционеров были похоронены в склепе Владимирского собора с высшими гражданскими и церковными почестями.

Возвращались с каторги оставшиеся в живых очаковцы. Вернулся Василий Карнаухов, нажив в тюрьме туберкулез. Царские тюремщики отбили ему легкие мешками с песком. Бывшего подшкипера крейсера «Очаков» и ученика Шмидта избрали почетным моряком Черноморского флота.

Но девятый вал революции еще только надвигался. В октябрьские дни 1917 года возле штаба революции в Петрограде, у Смольного, где находился Ленин, появился броневик, на котором крупными неровными буквами было написано: «Лейтенант Шмидт». Имя Шмидта, образ Шмидта, сердце Шмидта, горевшее любовью к свободе и трудовому люду, как знамя, подняли борцы, ринувшиеся в атаку за новую жизнь.

Над Крымом, как и над всей страной, закружились вихри гражданской войны. Золоченый кортик адмирала Колчака был брошен на дно Черного моря. А сам Колчак, «правитель омский», был схвачен в Сибири и расстрелян.

После окончательной победы революций пришло время выполнить последнюю волю лейтенанта Шмидта. Останки четырех героев перенесли на Коммунистическую площадку — на кладбище, где похоронены лучшие люди Севастополя. Гробы Шмидта и его товарищей несли молодые матросы-комсомольцы, несли, чувствуя великую ответственность и гордясь тем, что на долю им выпало продолжать дело героических отцов. Памятник поставили простой и величественный, с корабельным якорем, такой, как просил Шмидт.

Когда очаковцам был вынесен смертный приговор, Зинаида Ивановна уехала, в последний раз попрощавшись со Шмидтом. Она уехала не в Испанию, как советовал в прощальном письме Петр Петрович («там рассеешься»). Да и где укроешься от тупой боли, которая леденит мозг, сушит сердце? Потом она не могла вспомнить, как оказалась на очаковском вокзале, кто купил ей билет, когда она приехала в Киев. Туман, туман… в котором сиял только светлый взгляд, умный и доброжелательный.

— Прощай, Зинаида…

Не хватало сил подумать, взвесить, что произошло с ней всего за полгода со дня короткой встречи в поезде до этого выстрела в Березани, который пронзил сердце всей России. Казалось, прошло не полгода, а жизнь, вечность…

Но время затягивает все раны. Немеркнущий образ Шмидта все глубже уходил в историю, становился легендой.

Через одиннадцать лет Зинаида Ивановна вышла замуж за киевского профессора.

Теперь, когда я пишу эти строки, Зинаида Ивановна, все еще энергичная женщина почтенного возраста, живет в Москве. Она персональный пенсионер. На столе в ее комнате стоит небольшая фотография П. Шмидта с его личной надписью-посвящением. Шмидт смотрит прямо и пристально. И кажется, взгляд этот устремлен в глубину веков.

В 1917 году вспомнили и о злополучном лейтенанте Карказе, издевавшемся над Шмидтом на «Ростиславе». Оказалось, что за каких-нибудь десять лет после подавления Севастопольского восстания Карказ дослужился до чина генерал-майора и продолжает свою доблестную карьеру. Солдаты и матросы написали об этом в Севастопольский Совет депутатов, требуя отдать мерзавца под суд. Но пока не победила Октябрьская революция, а в трибуналах заседали эсеры, дело застыло на мертвой точке.

Наконец трибунал приговорил Карказа к десяти годам тюремного заключения. Под давлением матросов, возмущенных мягкостью приговора, Севастопольский Совет вынес постановление о пересмотре дела. Но события опередили судебную процедуру. Весною 1918 года на Севастополь начали наступление немцы. Оставляя Севастополь, революционные матросы, чтобы не пускать акулу в море, расстреляли Карказа.

А в середине 1922 года в Батуме арестовали невзрачного старичка в потрепанной шинели и с крупным носом фиолетового оттенка, свидетельствовавшего о неумеренном потреблении спиртного. Арестованный заведовал батумскими маяками, для освещения коих в значительных количествах выписывал спирт. Но маяки освещались плохо, а спирта шло много, хотя никаких записей об этом в отчетных книгах не было. Опустившегося старичка звали Михаилом Ставраки. Как? Не тот ли самый?

Накануне революции Ставраки за свое рвение и усердие был удостоен должности помощника военного губернатора. После Февральской революции он получил высокий пост в штабе адмирала Колчака. После Октября Ставраки внезапно почувствовал революционный пламень в груди и, скромно умолчав о былых чинах и деятельности, подал заявление о приеме в Российскую Коммунистическую партию большевиков. Ему удалось стать кандидатом в члены РКП(б). Правда, при первой же чистке партии его исключили. Но в Батуме он стал начальником управления по обеспечению безопасности кораблевождения, а потом смотрителем маяков. И все было бы хорошо, да вот спирт…

В первых числах апреля 1923 года в бывшем Морском собрании Севастополя, а теперь клубе имени П. П. Шмидта, происходил суд над Михаилом Ставраки. Из Москвы приехала выездная сессия военной коллегии Верховного Суда. Большой зал клуба был переполнен. В карауле стоял отряд молодых моряков. Часовые еле сдерживали толпу, стремившуюся попасть в зал. На сцене стоял длинный, покрытый красным сукном стол для судей. Над ним с большого портрета, чуть склонив в задумчивости лобастую голову, в зал пристально смотрел Шмидт.

Ставраки пятьдесят шесть лет (столько же было бы сейчас Шмидту), но выглядит он значительно старше. Остатки волос едва прикрывают лысину. Осевший лоб, тусклые апатичные глаза, помятый подбородок, торчащие редкие усики, сгорбившаяся спина, вяло опущенные руки. Одет Ставраки в измызганную матросскую шинель с оторванным хлястиком. Ожидая начала суда, он медленно жевал хлеб.