Подумайте, ведь русские люди, кроме сильных мира сего, чиновников, офицеров, капиталистов и помещиков, требуют лучшей доли! Значит, выходит, все русские люди — изменники, кроме этой бесчестной кучки эгоистов? Нет, это наглая ложь начальников… Кто же тогда родина? Неужели эта кучка людей? Нет и нет!!!

140 миллионов людей, вся русская земля и ее сокровища — вот что называется нашей родиной. И ни один честный офицер или вообще начальник не станет теперь поддерживать правительство, так как оно из-за своей выгоды залило кровью русскую землю и приводит нашу страну к явной гибели!»

Частник писал медленно, с трудом. Он не привык писать, не умел выступать с публичными речами. Тем сильнее он чувствовал потребность теперь высказать все, что вызрело в нем за долгие годы размышлений, особенно за последний штормовой год. Он перечитал написанное. И то и не то. Не все, что рвется из груди. И он добавил:

«Еще бы писал, но уже сказано готовиться к казни. Мой предсмертный совет вам, дорогие сослуживцы: помогите несчастному русскому народу добыть лучшую долю!

Не будьте на будущее время братоубийцами — и вы утрете слезы миллионам русских матерей и сирот.

Шлю вам свой искренний последний привет.

Прощайте навеки!

Кондуктор Частник».

Он протянул письмо Гладкову и Антоненко. Они прочли, и Гладков молча указал пальцем на оставшееся под подписью место. Частник понял, он взял письмо и дописал еще одну строку:

«Шлют свой прощальный привет Гладков и Антоненко».

Этот последний вечер и почти всю ночь Шмидт тоже писал. Писал длинные письма и короткие записки. Ложился на койку отдохнуть, подумать в снова писал. Защитнику он написал: «Приходите на нашу казнь и расскажите всей России, всему миру о том, как умирают русские люди за свободу Родины и народа».

Частник, Гладков и Антоненко попросили, чтоб им разрешили провести последнюю ночь вместе со Шмидтом. Узнав об этом, Петр Петрович присоединился к их просьбе. Начальство отказало.

Ближе к рассвету приговоренных посетил священник, высокий, чернобородый. Он предложил покаяться. Антоненко молча отвернулся. Гладков пробормотал что-то непочтительное. Частник смерил священника пронзительным взглядом:

— В евангелии что сказано? Не убий. Почему же нас убивают? Пусть каются те, кто убивает. Мы никого не убили.

В камеру Шмидта вошел врач. Петр Петрович обрадовался. Это был старый военно-морской врач, знакомый семьи Шмидтов еще по Бердянску.

Врач вспомнил об отце Петра Петровича.

— О, мой отец…

Шмидт замолчал и закрыл лицо руками.

Потом он заговорил о смертном приговоре матросам. Это ужасно. Все-таки он не ожидал этого.

Врач осторожно начал подходить к цели своего посещения:

— Петр Петрович, у вас не болит голова? Может быть, вам нездоровится?

Шмидт испытующе  взглянул на доктора, поднялся и быстро заходил по камере.

— Нет, я совершенно здоров… Была болезнь почек, но это не имеет значения… До места казни дойду превосходно.

На баке пробили склянки. Четыре. Значит, ночь кончается.

Вскоре раздался стук мотора, лязг цепей. К «Пруту» подошел катер.

Было слышно, как заскрипели петли дверей и люков. С грохотом опустился железный трап.

Шмидт попросил, чтобы ему дали умыться. Он умылся, переоделся, причесался.

Потом заметил лежавший на столе деревянный нож для разрезания бумаги. Написал на нем чернилами: «П. Шмидт. 1906 г. 6 марта». До последней минуты он был деятелен. До последней минуты он думал не столько о себе, сколько о том, что будет после него.

На «Прут» поднялся усиленный конвой. Смертников уже стали выводить из камер, когда выяснилось, что везти их должны были на другом катере. Стали ждать.

Гладков не выдержал:

— Скорей казните, палачи! Довольно мучить!

Наконец подошел второй катер. Приговоренных вывели.

К решетке камер напротив, где сидели осужденные на каторгу, прильнули матросы.

Глаза их горели мукой. Шмидт крикнул им:

— Прощайте, товарищи!

Гладков, Частник, Антоненко тоже помахали матросам и крикнули:

— Прощайте, братья! Идем умирать…

Кто-то зарыдал. Кто-то, вцепившись в решетку, кричал:

— Прощай, Шмидт! Прощайте, товарищи герои!

Конвойный офицер прошипел:

— Молчать!

Но матросы еще долго шумели, кричали, всхлипывали, а потом, когда смертников провели, бросились к иллюминаторам.

Шмидт попросил, чтобы его и товарищей не связывали. Спускаясь по трапу, он оступился, и на него тотчас накинули веревку. Побледнев от негодования, он воскликнул:

— Вы же обещали…

Веревку сняли.

Приговоренных спустили в трюм катера.

До острова Березань ходу около часа. Но к самому берегу катер подойти не мог. Пришлось пересесть в лодки.

Светало, и серое небо на востоке нежно порозовело. Море настороженно притихло перед восходом солнца, и блеклое утро было печально-ласково.

— Хорошо… — сказал Шмидт, оглянувшись.

Он обнял за плечи сидевшего рядом Частника:

— Бодритесь, Сергей Петрович! — потом сказал, обращаясь к Гладкову и Антоненко: — Я в детстве очень любил выезжать на лодке по утрам…

— А я в детстве, — сказал Гладков, — моря не видел. Зато перед смертью вижу.

Надвигался берег.

Остров Березань — унылая полоска земли, едва выступающая из моря. 852 метра с севера на юг, 400 метров с запада на восток. Шумит камыш, глухо, плещется море. Даже с проходящих мимо кораблей не всегда увидишь остров, обычно окутанный туманом.

Чтобы расстрелять четырех революционеров, Чухнин и его штаб разработали целую боевую операцию. Такой предусмотрительности, пожалуй, не проявляли царские адмиралы и генералы в недавней войне с Японией. На плавучую тюрьму «Прут» были нацелены орудия морской крепости. Всю ночь с 5 на 6 марта прожектора беспрерывно прощупывали Очаков, Березань и все пространство Черного моря вокруг. Канонерская лодка «Терец» подошла к острову, чтобы в случае необходимости покрыть огнем своих пушек весь остров.

Для расстрела была назначена рота из молодых матросов «Терца». За ней разместили четыре взвода солдат из очаковской крепостной артиллерии. Им было приказано: если матросы начнут колебаться, открыть по ним огонь. Матросский отряд из первой линии получил приказ: если сзади начнут стрелять солдаты, повернуться, залечь и открыть огонь по второй линии. Тогда расстрел четырех осужденных произвести лично командирам взводов. Если же неповиновение обнаружат и матросы и солдаты, в дело должны будут вступить пушки «Терца».

Приговоренных вывели на берег. Они шли спокойно. Свободная осанка и гордо поднятая голова Шмидта сильнее всяких слов действовали на всех, от священника с «Прута» до жандармов очаковской крепости. Когда проходили мимо наряда солдат и матросов, первым, кого увидел Шмидт, был его товарищ детских лет и однокашник по Морскому училищу Михаил Ставраки. Шмидт не удивился и не возмутился.

В западной части острова на самом берегу моря были врыты четыре столба. Севернее были приготовлены четыре гроба и четыре могилы.

Подошли к столбам. Помощник секретаря военно-морского суда Васильев начал читать приговор, но от волнения не смог продолжать. Его сменил военный прокурор.

Все четверо попросили не надевать на них саванов, не завязывать глаз, не привязывать к столбам. Прощаясь, они сердечно обнялись и поцеловались друг с другом. Глаз осужденным не завязали, но к столбам все-таки привязали.

Шмидт обратился к взводам матросов с винтовками:

— Помните о нас! Погибаем за русский народ, за Родину, за вас…

Увидев Ставраки, который стоял с белым флажком в руках как командир отряда матросов, Шмидт сказал:

— Миша, прикажи целиться прямо в сердце…

Частник и Гладков крикнули:

— Умираем за свободу!

Сбоку стояло несколько барабанщиков. Лица у них были желтовато-серые, как натянутая на барабанах кожа.

— Дробь! — крикнул боцман Каранфилов. Грохнули барабаны, заглушая последние слова смертников. Сквозь грохот прорвался только крик Гладкова: