Предупреждение оказалось своевременным. Вскоре в гостиницу к Зинаиде Ивановне явился ротмистр Полянский. Покрутив усы и сохраняя все ту же позу официального джентльменства, он попросил показать ему все письма Шмидта. Зинаида Ивановна с облегчением вздохнула. Только накануне она сожгла письма и записки, которые могли быть компрометирующими.

Вечером явился другой жандарм. Председатель следственной комиссии генерал Колосов, просит пожаловать к нему…

У Зинаиды Ивановны не было ни опыта, ни желания общаться с жандармскими и следственными генералами. Но когда «просят пожаловать», отказываться, видимо, не приходится. И вот она смотрит на блестящий жирный круг генеральского лица. Глаза заплыли и еле виднеются сквозь жировую толщу. Из складок жира доносится хриплый голос:

— Вы знаете лейтенанта Шмидта?

Последовала серия протокольных вопросов с угрожающим напоминанием «говорить одну правду». Нетрудно было установить, что о Севастопольском восстании Зинаида Ивановна узнала только из газет, как и все российские обыватели. Ее отпустили, на следующий день были возвращены письма.

К концу января в воздухе решительно повеяло весной. Солнце настойчиво напоминало о юге. Снег на острове Морской батареи быстро исчезал. И в каземат проникло тревожащее чувство весеннего тепла и возрождения! Шмидт стоял у открытой форточки, взволнованно вдыхая теплый ветерок, веющий с моря, и слушая резкие крики возбужденных чаек.

Сквозь щель форточки и переплет решетки он видел привычную даль моря. Бесконечные дороги, таинственная красота мироздания, свободное дыхание безбрежных просторов, несравненная радость штурвала, гордое сознание, что ты справляешься с этой великолепной грозной стихией… Есть какая-то волнующая радость в ощущении, что корабль чутко следует твоей воле, в живом чувстве особой слитности с кораблем.

Ему вспомнилась «Диана». Они шли тогда из Риги в Одессу. Поздняя осень, балтийская непогода. Петр Петрович двое суток не сходил с мостика. На третьи сутки море немного успокоилось. Шмидт решил, что можно отдохнуть, оставил на мостике помощника и попросил в случае осложнений немедленно разбудить. Не прошло и двух часов, как налетел туман. Ночь. Шторм. Помощник не стал будить капитана — то ли пожалел его, измучившегося за двое суток шторма, то ли понадеялся на себя. Вдруг страшный, толчок, треск, пароход задрожал, как в лихорадке. Весь экипаж вылетел на палубу. «Диана» наскочила на гряду камней у острова Мен.

Начиналась паника, но тут с мостика раздался твердый голос Шмидта. О, голос капитана в решающую минуту! Он, как волной, смывает животный страх, превращает стадо обезумевших в организованный, спаянный коллектив борцов, и силы каждого мгновенно увеличиваются во сто крат.

Шмидт приказал подготовить шлюпки, распорядился посадкой экипажа. Не забыл о наиболее ценном имуществе. Помощник, мучимый чувством вины, умолял Петра Петровича пересесть в шлюпку. Но в свете корабельной лампочки он увидел знакомую улыбку Шмидта:

— Капитан остается до конца.

Он и остался до конца. Экипаж был в безопасности, а Шмидт, обследуя судно, думал над тем, как бы спасти и его. Он не оставил судна, пока не подошли спасательные пароходы. Потом в порту, давая отчет о происшествии, Шмидт взял всю вину на себя и поплатился временным переводом в резерв, а это означало материальный и моральный ущерб. Впрочем, в секрете ничего не осталось. Все моряки узнали о событиях на «Диане» и оценили искусство и выдержку капитана Шмидта.

Свидания в каземате продолжались. Шмидт был счастлив. И однажды Зинаида даже пошутила, что он в экстазе. В экстазе? Свидания кончались так быстро, сколько бы они ни продолжались, что только после ухода Зинаиды Шмидт начинал разбираться в своих чувствах. Иногда и в день свидания он садился к столику, чтобы написать ей, как писал когда-то дома, проводя полночи за письмом и не замечая, как бежит время. Письма к Зине помогали ему лучше понять самого себя.

Экстаз… Но ведь он продолжается уже несколько месяцев, несмотря на разделявшее их расстояние. Разве это не горячая, нежная, чистая привязанность, разве это не преклонение? А теперь, когда они видятся считанные минуты… Долгие месяцы он тосковал, не имея возможности заглянуть ей в глаза. Что ж удивительного, если сейчас чувства его прорвались? Это так естественно именно для любви, истинной и прочной, а не для случайного временного экстаза.

Шмидт сжался от боли. Пришла старая, страшная мысль: она не верит. Вероятно, поэтому она так сдержанна. Ее смущают жандармы, это несомненно, но все же… не отталкивает ли ее недоверие к Шмидту? А ему нужно, чтобы в него верили. Так нужно! Вера окрыляет его, он становится лучше, он сам начинает верить в себя. Есть люди, которые становятся тем сильнее, чем хуже к ним относятся. Но он, Шмидт, не таков. Он становится сильнее не от зла, а от добра, от любви.

Ужас его семейной жизни был в том, что жена всегда была склонна видеть в нем плохое, какой-то низменный расчет. Это было так отвратительно, что иногда он начинал терять веру в себя. Он снова обрел себя только после разрыва с женой.

О, если бы Зина поверила в него! Одно это сделало бы его вдвое сильнее и лучше. И жить было бы так легко, весело. Эта вера в него должна прийти, обязательно должна. Настороженность оттого, что Зинаида все-таки мало знает меня. Она не может представить меня в обыкновенной жизни, в нормальных человеческих отношениях. Ведь все у нас вышло необыкновенно, чрезвычайно. Эти исключительные обстоятельства сделали нас друг для друга, вероятно, не такими, какими мы бываем в обычной жизни.

Какою ты бываешь, Зина, когда недовольна, когда сердишься? Наверное, ты уходишь в себя, замыкаешься. А я не выношу замкнутости. Делай со мной, что хочешь, отколоти, только не уходи в себя. Слышишь? Хорошо? Все должно быть ясно — сомнения гнетут душу.

Шмидт достал медальон Зинаиды Ивановны и с бесконечной нежностью поцеловал ее портрет.

«Я тебя люблю, Зина, но не такою, какою ты представляешься моим глазам, которые могут ошибиться (правда?), а я люблю тебя такою, какая ты есть и какою ты останешься навсегда. Люблю тебя, а не свое представление о тебе».

Зинаида как-то сказала, что ей было трудно приехать к нему. Вспомнив эту фразу, Шмидт упрекнул себя: имел ли он право вызывать ее, ссылаясь на свои страдания? Он готов для нее на все, даже на смерть, если бы это облегчило ей жизнь. Ему казалось: если она примирилась с потерей Шмидта, она не приедет, а если нет, ей было бы хуже одной, вдали от него. Но что скрывать — ему было невыносимо без нее, а теперь хорошо. Может быть, это эгоизм? Эгоизм подчас прячется так глубоко, что его никак не обнаружишь.

Да, если ему суждено жить, он уговорит Зину вернуться в Киев, отдохнуть и только потом, когда ей самой станет невмоготу, приехать. Долгие годы заточения… Чего можно требовать от молодой женщины, которая так достойна счастья и так долго лишена его? Нет, нет, не надо никаких жертв. Только знать, что она жива, здорова, что ее каблучки стучат по киевским тротуарам. Может быть, она встретит достойного человека и будет счастлива… И в этом случае ни слова упрека, нет…

Шмидт расстегнул ворот сорочки. Как душно! К чему эти терзания? Разве она не приехала по доброй воле, по чистому влечению? Вот она пишет в последней записке, как ей отрадно прижимать к себе его голову, теребить пальцами его пышные волосы. О, Зина… Как бесконечно он любит ее, вот такую, какая она есть, с ее злинкой, с броней рассудочности, с другими возможными недостатками, но и с той непостижимой тайной очарования, которую он почувствовал, кажется, с первого взгляда на бегах.

Как бы хорошо, как дивно жили они вместе! Кажется, Кант сказал, что мужчина и женщина, дополняющие друг друга, вместе составляют гармонического человека. Именно так они с Зиной дополняют друг друга. Мечтая о совместной жизни, он особенно часто видит, как они читают, читают, читают вместе… Он любит читать вслух. Можно было бы заняться и иностранной беллетристикой, которую он знает, пожалуй, недостаточно глубоко.