Матросы не без злорадства наблюдали за растерянностью «армяков». Упавшему за борт караульному бросили веревку и вытащили наверх.

— Тащат, как мокрую собаку… — презрительно фыркнул Симаков.

— Сволочи! Палачи! — цедил сквозь зубы Чураев, задыхаясь от ненависти. Когда гальванер, спасаясь с горящего «Очакова», подплывал к Северной стороне, стоявшие на берегу солдаты полка Думбадзе чуть не закололи его штыками. Он повернул в море и, теряя последние силы, едва добрался до парохода-водолея, где потом и был схвачен.

Вскоре угольная баржа пристала к борту «Прута» — плавучей тюрьмы.

«Вот судьба! — подумал Частник. — Офицеры с «Прута» были у нас заложниками. Теперь мы попадаем к ним в лапы».

Как только арестованных спустили в трюм, туда пришел лейтенант, который был на «Очакове» заложником.

— Вот мы и поменялись ролями! — злорадно сказал он.

Но Частник спокойно ответил:

— Перемены всякие бывают… Только, думаю, от вас не дождешься такого хорошего отношения.

В трюме с каждой стороны было по три иллюминатора, но свет попадал лишь через небольшое окно сбоку. Сквозь толстые стекла и решетки едва пробивался солнечный луч. Командование на «Пруте» было морское, а караульная администрация — армейская. Караулу даны были жесткие указания: стоять против люка — нельзя, смотреть в люк и даже на караульного — тоже нельзя. Кормили арестованных по-морскому: наваристый борщ и гречневая каша. И начавшаяся кое у кого из арестантов цинга приостановилась.

Антоненко вспомнил очаковского кока Красильникова, и потоком полились радужные воспоминания. Такой был кок мастер, что нередко матросы одаривали его высшей наградой — отдавали свою чарку водки. От обилия этих наград результат иногда получался плачевный: каша пригорала, а щи оказывались так пересоленными, словно готовились на воде, взятой за бортом. Но в общем душа был парень. Во время восстания он получил от начальства награду: разорвало его на части тяжелым снарядом.

Потянулись томительные дни неволи в плавучей тюрьме. Антоненко грустил о своих сыновьях.

— Дали бы мне каторгу, хоть бессрочную, — говорил он, и его голубые глаза затуманивались, — может, привелось бы увидеть сыновей… Смерти не боюсь, а повидать… Ух, как хочется. — И он до хруста в суставах сжимал свои могучие кулаки.

— Сыны сорвут с тебя оковы, не кручинься, — говорил ему Гладков.

Антоненко молчал, в его красивых глазах застыло бездонное горе отца, который чувствует, что быть его маленьким сыновьям сиротами.

В плавучей тюрьме все напоминает о вольной жизни. Утром — дудка. Потом, как гром, гремит на палубе брань боцманов. Доносятся команды: выбери слабину… подтрави конец… голиком три, да хорошенько, давай сюда шлом… Потом ласковый звук струящейся воды, кто-то пробегал легким шагом… Палубу моют. И эта жизнь казалась дьявольски соблазнительной тем, кто сидел в темном сыром трюме.

Утешение приходило, когда начинало штормить. Караульные «армяки» в шторм мигом теряли всю свою спесь и становились жалкими, несчастненькими. Однажды в декабре разгулялся такой шторм, что плавучую тюрьму целые сутки кидало, как мяч. Матросы с веселым шумом катались по трюму от борта к борту. Но еще больше смеха и шуток вызывали «армяки», которые ползали по палубе, держа винтовку в окоченевших руках, стонали, мычали, до крови кусали губы. Некоторых закачивало до полусмерти, хотя во время шторма караульных часто сменяли.

А матросы еще подначивали:

— Га, шкуры, моряна вывернет вам чугунные желудки! Будете знать, как соваться на флот…

В бешеной злобе «армяки» щелкали затворами и стреляли. Но трюм был защищен стальной броней.

Доставалось караульным и от матросов из команды «Прут». Убирает прутовец палубу и сунет, как бы невзначай, шваброй в рожу караульному:

— У, сахарники! Человекогубители!

Загнет еще по-морскому да распроклятого Чухнина недобрым словом помянет.

— Сахарники! За два куска сахару в людей стреляли… Палубу только поганите своими кровавыми сапожищами…

Прошло почти три месяца трюмной жизни. Лица у арестантов побледнели. Мучила неизвестность. Что со Шмидтом? Гладков и Частник снова и снова пытались найти и понять причины трагической неудачи восстания. Частник привык оперировать моральными категориями и сейчас объяснял все тем, что свет правды еще не дошел до большинства народа, но дойдет, не может не дойти. Но Гладков, который был участником социал-демократических кружков, еще до службы в флоте читал ленинскую «Искру» и знал о спорах между меньшевиками и большевиками, не мог удовлетвориться этим общим объяснением. Ведь вот на «Ростиславе» шесть раз поднимали и спускали красный флаг. Разве там мало было людей, до которых уже давно дошел свет правды, как говорит Частник? Большинство матросов, огромное большинство, горит огнем ненависти к старой жизни, к этому строю мордобоя и унижения. А все же… Организация! Слово вспыхнуло, как яркий свет маяка. «Организация, организация, — повторял про себя Гладков. — Разве партия не учит нас этому? Уметь управлять своими силами… Ох, если бы в ноябрьские дни была на месте матросская «Централка»! Если бы Александр Петров и другие опытные друзья…»

И Гладков мучительно раздумывал над ошибками, которые допустили они, очаковцы, и вообще восставшие матросы. Подумать только: схватили коменданта крепости Неплюева, а потом сами же выпустили его через несколько часов. А он и повернул всю крепостную артиллерию, повернул против восставших…

Антоненко по-прежнему грустил о своих сыновьях, и странно было видеть, как этот гигант таял под тяжестью навалившегося на него горя.

Заметно осунулись и остальные арестанты. Шутка ли — три месяца быть заживо погребенными в этой трюмной могиле. Хоть бы глоток свежего воздуха!.. Гладков постучал в люк и потребовал караульного начальника. Даже каторжным полагается прогулка, а ведь матросы еще не были под судом. Впрочем, ссылаться на закон тут было все равно, что взывать к совести Чухнина или Думбадзе. В прогулках отказали.

— Что ж, пошумим… а там посмотрим, — тихо, словно между прочим, сказал Симаков.

И очаковцы твердо решили бороться за свои права всеми возможными в их положении средствами.

Однажды плавучую тюрьму повернуло ветром так, что ее левый борт оказался параллельным Приморскому бульвару. Матросы кинулись к иллюминаторам. По бухте сновали шлюпки, катера, вельботы. На Графской пристани было полно народу. Жизнь! Арестанты, оторванные от жизни, всегда удивляются; обнаруживая, что и без них жизнь продолжается, как будто ничего не случилось. Скажи, шлюпки… скажи, солнце… По Приморскому бульвару плавно ходят женщины… Жизнь!

Узники открыли иллюминаторы и закричали:

— Спасите! Душат нас! Спасите!

Погода была солнечная, ясная, легкий бриз донес эти крики до берега. На Приморском бульваре, Нахимовском проспекте и на Северной стороне останавливались люди, собирались толпы. Все указывали на бухту, где мрачной громадой покачивался «Прут». Такой большой стихийной демонстрации еще не было после подавления восстания.

Разгневанные тюремщики решили отомстить арестованным матросам. Были открыты пожарные трубы, находившиеся в трюме. Со всех сторон хлынула вода. Скоро в трюме не осталось ни одной сухой вещи — ни тюфяка, ни одеяла, ни одежды. Люди промокли до костей. Предусмотрительное начальство выключило паровое отопление, чтобы промокшие узники не смогли быстро отогреться.

Демонстрация обошлась недешево. Многие заболели, а у некоторых, например у Карнаухова, простуда перешла потом в туберкулез.

— Неплохо мы пошумели, право слово, — говорил неунывающий Симаков. — Настоящий принципиальный шумок. Ранговой сволочи наступили на мозоль.

Однажды в полночь арестантов разбудил сильный луч электрического света, ворвавшийся в люк. Вошли неизвестные люди в штатском.

— Мы ваши защитники, — сказали они.

Это была первая весточка с воли. Матросы отнеслись к адвокатам несколько настороженно и все-таки обрадовались. От защитников матросы узнали, что Шмидт в очаковской крепости, что судить их будут вместе и что всю вину Шмидт берет на себя.