На «Ростиславе», по словам депутатов, дела были не так хороши, но все-таки сознательных было не меньше половины. На «Синопе» и «Трех святителях» еще пользовались влиянием шкуры и драконы. Но в общем создавалось впечатление, что большинство если не примет прямого участия в восстании, то во всяком случае не будет противодействовать.

Вдруг со двора донесся мерный топот шагов, оборвавшихся по команде. О землю разом стукнули опущенные к ноге винтовки. Через минуту Совет узнал, что к дивизии присоединилась саперная рота, прибывшая с винтовками и полным комплектом патронов. Привел ее старший унтер-офицер Максим Барышев.

От восторженных криков задрожали стекла в здании экипажского суда, полетели вверх матросские бескозырки.

Захваченный общим порывом, Шмидт решил не уезжать из Севастополя, как предполагал раньше, и принять все меры, чтобы к восстанию присоединились остальные суда эскадры.

Важно было в первую очередь привлечь на сторону восставших флагманский броненосец «Ростислав». Возникали всевозможные планы овладения эскадрой. Так, если бы матросы захватили флагманский корабль, можно было бы вызвать на него командиров других судов, арестовать наиболее реакционных и таким образом облегчить присоединение команд к движению.

Транспорт «Буг» был нагружен более чем тремястами минами — тысяча двести пудов пироксилина. Не использовать ли «Буг» для прикрытия «Очакова» от обстрела? Вряд ли Чухнин решится открыть огонь в таких условиях. Если взорвутся мины на «Буге», от детонации взлетят на воздух пороховые погреба. А это катастрофа — погиб бы весь флот, а то и Севастополь.

Нет, это невероятно. Флот не погибнет, он будет служить народу. А когда повстанцы овладеют Черноморским флотом… О, тогда откроются совершенно новые перспективы! Можно будет образовать в Севастополе революционное правительство. Можно будет распропагандировать и тех солдат, которые правительство сейчас подтягивает к Севастополю из разных мест. Можно будет отряду кораблей пойти в Одессу, поднять одесский гарнизон, потом в Феодосию и Керчь. Можно будет отрезать весь Крымский полуостров и сделать его базой всероссийской революции.

— Весь народ с нами… — все больше возбуждаясь, говорил Шмидт. — Весь российский народ, который уже не в состоянии терпеть эти бесконечные насилия. В самом деле, может быть русской революции действительно суждено начаться не в центре, а на юге. И вот мы начинаем ее…

Депутаты кольцом окружили Шмидта. Каждому хотелось подойти поближе, чтобы не пропустить ни одного слова.

Было условлено, что лейтенант Шмидт прибудет на крейсер «Очаков».

В восторженный гул голосов вдруг ворвался сочный голос депутата с «Очакова» машиниста Гладкова.

— А рабочий класс? Где рабочий класс?

Столицын призвал к тишине и удивленно повторил:

— Как же рабочий класс?..

На заседании, помимо представителей кораблей, Брестского полка, крепостной артиллерии и других частей, присутствовали делегаты от портовых рабочих — железнодорожников, почтово-телеграфных, служащих, моряков берегового, флота. Без долгих споров постановили: сообщение с Симферополем прекратить, так как оттуда идут войска; движение грузовых и пассажирских судов в районе Севастополя тоже прекратить; зашедшие в Севастополь суда из порта не выпускать; призвать рабочих всемерно помогать морякам, вставшим за дело свободы.

С утра 14 ноября на квартире Шмидта снова появились депутаты от эскадры. Здесь были молодые и более пожилые матросы, боцманы и фельдфебели. Петр Петрович попросил сына и его друзей выйти и заперся с депутатами.

Когда матросы разошлись, Петр Петрович еще долго озабоченно ходил по кабинету, поглаживая высокий лоб.

Затем он сел за стол, написал телеграмму и вызвал Федора. Телеграмма была адресована Зинаиде Ивановне: «Задержали события. Переведу деньги телеграфом немедленно. Выезжайте через Одессу Севастополь. Рискуем не увидеться никогда. Писем не пишу».

Вскоре после полудня к Шмидту постучал матрос, запыхавшийся от быстрого бега. Он принес записку с «Очакова». Частник и Гладков писали, что Чухнин объезжает эскадру. Суда разоружают, а казармы флотской дивизии окружают артиллерией.

Было ясно: готовится расправа.

Шмидт откинулся на спинку дивана, потом стремительно поднялся, тряхнул головой:

— Едем! Будь что будет, откладывать больше нельзя.

Матрос побежал за извозчиком. Шмидт надел плащ, схватил чемодан, который был уложен для поездки в Одессу, и вскочил в пролетку. На Графской пристани очаковец просемафорил на крейсер и вызвал шлюпку.

Наступил момент, когда решительность и быстрота действий определяли успех дела. Шмидт по своему долгому капитанскому опыту знал эти минуты напряжения, когда вся воля, весь разум концентрируются, в одной точке, чтобы немедленно принять спасительное решение. Он хотел настигнуть. Чухнина и тут же, в катере убедить или, в крайнем случае, заставить силой прекратить подготовку к бойне.

Но Чухнина на рейде уже не было — он закончил объезд.

Шлюпка направилась к «Очакову».

Когда Шмидт ступил на трап, загремели раскаты громового «ура». Команда стала по стойке «смирно». Очаковцы отдали лейтенанту Шмидту адмиральские почести.

Вероятно, никогда ни на одном корабле привычная команда: «Смирно!» не приводила людей в такое радостное напряжение. Никогда оказененное приветствие: «Здорово, братцы!» и ответ: «Здравия желаем, ваше благородие!» не звучали с такой сердечной силой.

Впереди стоял подшкипер 2-й статьи Василий Карнаухов, старый ученик Шмидта. Петр Петрович увидел его сияющее, застенчивое лицо, обнял и поцеловал:

— Ну, Вася, будем действовать…

Строго соблюдая форму и ритуал, Частник отдал рапорт о состоянии крейсера.

Шмидт сбросил плащ, отдал его Карнаухову и, держа фуражку в левой руке, поднялся на мостик.

С капитанского мостика раздались слова, которые с этого места никогда не звучали ни на одном корабле царского флота. Разве только на восставшем пять месяцев назад «Потемкине».

— Льется кровь русских людей, русских крестьян, — говорил Шмидт. — Пора покончить с режимом насилия. И тут русским матросам суждено сказать веское слово правды.

Он снова говорил об Учредительном собрании, которому придавал большое значение, о возможности неповиновения царским министрам, но избегал резких слов, о самом царе, считая, что большинство народа все еще отделяет царя от его правительства и склонно верить в царские милости.

— С нами весь народ! — говорил Шмидт, потрясая руками. — Это не мятеж, мы поднялись за народную правду, и за эту правду я готов умереть!

Слова о смерти вырвались у него не случайно. Опытный офицер не мог не видеть беспомощного положения крейсера. «Очаков» еще не был до конца оборудован. Без брони, с машиной, которая может дать едва восемь узлов ходу, по существу, без артиллерии — действовали только два орудия — крейсер вряд ли был способен даже к активной самообороне, не говоря уж о наступательных действиях. Он не мог даже уйти от опасности.

Но ведь люди… Разве не все определяют люди? Большинство матросов связывает свои надежды с восставшими матросами флотских экипажей, с «Очаковом». Это и есть народ, часть народа: лучшая, молодая, самоотверженная. Часть того народа, который, изнемогая, голодая, протягивает к нам руки. О, этот народ, исполосованный казацкими нагайками, когда он подымется всей своей стомиллионной громадой…

Видит бог, он, Шмидт, никогда не был сторонником насилия. Еще вчера на городском митинге он говорил о мирной борьбе. Но самый мирный человек, видя, как готовится массовое убийство людей, не может не кинуться на их защиту.

Отвернуться в такой момент, когда его позвали, когда он нужен матросам… Нет, это немыслимо. Он бы не смог смотреть людям в глаза, он был бы изменником. Нужно сделать все, чтобы не допустить новых убийств. В крайнем случае — противопоставить силе силу. А если и это не поможет — умереть вместе с матросами, высоко взметнув знамя свободы.

Вместе с руководителями команды Шмидт спустился в кают-компанию. Распределили обязанности: за командира корабля — Частник, за главного механика — Гладков, за командира артиллерийской части — Антоненко, за ревизора — Карнаухов.