На восьмой день они нашли по следу третьего тигра, который приходил к месту событий. Преследовали целый день и нагнали в сумерках при помощи своры, обретшей полезный навык в день схватки. Последние два часа почти бежали, то скатывались, то взбирались на кручи. На последних секундах отец поскользнулся и упал. Тигра-самца уложил Юрий.

Корейцы очень образно умеют выражать свои впечатления о человеке. Об отце они говорили:

«Тело медведя, голова и сердце — тигра».

Май выдался на редкость удачливым.

Ведь даже зимой, при снеге, случается немало пустых дней, а тут успех сопутствовал нам: среди распустившейся зелени мы добыли уже более десятка изюбров и медведей.

Неожиданно явилась делегация от лесоучастка. Лесорубы просили защитить от тигров, уверяли, что недалеко от поселка появились три хищника. За два дня задавили двух лошадей и быка, люди боятся выходить в лес на работу. Посланцы рассказали, что тигры избрали своей резиденцией большой распадок за поселком, никто не рискует к нему приближаться.

Выследить тигра летом — дело немыслимое, но не откликнуться мы не могли. Специально присланный трактор с вагончиком доставил нас на знакомый таежный участок, все высыпали встречать. Передохнув, мы двинулись в тот «самый страшный распадок» и встали палаткой на небольшой полянке среди роскошного пойменного леса в нескольких километрах от поселка.

На тропинке и на песчаных берегах реки еще по пути к стоянке обнаружили следы, действительно разной величины: определили присутствие не менее трех зверей. Один был огромен и держался отдельно от других.

Прошло несколько дней. По просьбе лесорубов добыли несколько кабанов, которых в это время года без необходимости вообще не стреляли. Возможно, в результате стрельбы нападения на поселок прекратились, но круглые следы различных размеров на грязи и песке встречались по-прежнему часто.

Валентин за чем-то ушел на участок и там заночевал. Пак всегда оставался сторожить палатку, а мы с Шином вышли на утренник вдвоем еще в темноте. Договорились идти параллельно друг другу на запад, держась против ветра. При этом направлении утренние лучи солнца не бьют в глаза.

Мне выпало идти правее, по возвышенности; Шин должен был держаться слева, пересекая мелкие распадки. Трава уже стояла в полколена. По пояс в росе, сыпавшейся с кустов, я тихонько шагал в предрассветном лесу, стараясь обходить поля мерцавших под ногами ландышей. На хребтике лес поредел, стало светло. Первые солнечные лучи окрасили палевым светом вершины высоких гор.

Меня удивило поведение ворон, пикировавших с горы в такой ранний час. Они не каркали, но одна за другой бесшумно опускались в распадок, следуя в одном направлении. Подошел ближе и остановился. Странный шум донесся со дна оврага: треск, похожий на звук, возникающий при сдирании древесной коры. Я замер, вытянув шею. Звук повторился более явственно, он шел снизу, от ствола черного обгорелого дерева, торчавшего среди зелени высоких кустов шагах в ста ниже меня. Показалось, что большой куст, прикрывавший основание дерева, шевелится… Тихо вынул и навел бинокль. Да, куст дергался, шум исходил именно оттуда.

В этих горах мы часто встречали деревья, разодранные медведями в поисках меда диких пчел. «Медведь нашел улей в этом старом дереве и отдирает когтями щепу, подбираясь к меду… Рано или поздно он где-нибудь покажется, лишь бы не учуял», — подумал я.

Между зеленью мелькнуло что-то черное. Маузер у плеча, на боевом, жду. Медленно всплыла черная ушастая голова на фоне яркой зелени: очевидно, зверь тоже прислушивался, но смотрел куда-то в низ распадка, ко мне затылком. Я тщательно прицелился и выстрелил.

Раненый обычно прыгает; бьется или убегает, а медведь еще громко ревет. Но этот не шелохнулся, не пискнул. Просто исчез, как провалился куда-то.

Я постоял минуту, две, три — никто не шевелился, не бежал. Это было подозрительно. Однако ничего не оставалось, как спускаться вниз, выяснить, что произошло.

Тихо-тихо, палец на спуске, раздвигая концом ствола росистые ветки кустов, приблизился вплотную к обгорелому дереву, но ничего не увидел. Постояв и прислушавшись, мягко отклонил последний куст и вздрогнул: прямо передо мной торчало крупное кабанье копыто!

Галлюцинация?.. Стрелял в черную голову медведя, откуда кабан?

Шаг — и я поражен еще больше: поперек секача-кабана, придавив его могучим телом, лежал большой гималайский медведь! Но тут я увидел разодранный, развороченный бок вепря и все понял. Медведь только что драл крепчайшую шкуру секача: вот что я принял за треск древесной коры.

Взял за мохнатое ухо и повернул набок большую лобастую голову. Пуля вошла в затылок и вышла ниже подбородка. Она оборвала жизнь мгновенно, видимо, он не дрогнул…

До сих пор я полагал, что на копытных нападают только бурые медведи. Странно. И тут вспомнил: Валентин говорил недавно о раненом секаче; возможно, этот прожорливый «гималаец» нашел его издыхающим или уже мертвым. Но факт — он ел кабана уже не первый день. Все брюхо и заднее стегно съедены. Медведь спал тут же рядом, отпечатав в траве свою лежку, и часто ходил пить на ключ, выдавив на косогоре целую лесенку.

Я услышал долетевший по распадку легкий свист. Дал в ответ два коротких: «Иди сюда». Скоро над кустами замаячил поднятый на фуражку темный накомарник Шина.

— Кого стрелял? А-а, медведь? Ну и здоровый. Давайте сразу обдирать.

Как часто бывает в это время года, самое дорогое — желчь — оказалась небольшой, но шкура была очень хороша и сам зверь упитан, несмотря на голодное для медведей время — начало лета.

Нелегко обдирать большого жирного медведя; мы часто правили свои ножи о жесткие пятки и подошвы зверя. Солнце вышло из-за горы, нещадно жгло затылок. Когда сняли шкуру и разделали тушу, мне вдруг стало плохо: очевидно, получил солнечный удар. Шин велел лечь в тень, принес воды, а сам пошел на участок за носильщиками. Я пластом пролежал часа три-четыре, но к приходу людей отошел настолько, что мог идти самостоятельно. Пять здоровенных лесорубов едва унесли сложенное в мешки ярко-красное мясо и шкуру. Мы взяли только небольшой кусок мякоти, желчь и коленные чашечки — ценное азиатское средство против ревматизма. Под вечер вернулись в палатку.

Все эти дни стояла отличная погода, а утро девятого июня было особенно тихим и ясным; в такое утро звуки долетают издалека очень четко. Накануне Шин рассказал, что разглядел в бинокль на поляне в горах большого пантача, но подойти на выстрел не сумел. Изюбр скрылся.

Охотились мы всегда в одиночку, но выходили одновременно. Сегодня же старик, поднявшись до рассвета, никого не дожидаясь, не сказав ни слова, исчез в темноте. Однако к его чудачествам все давно привыкли: не иначе — видел вещий сон…

Описав по горам большую дугу, я спускался в направлении палатки, считая утренник законченным. Первые лучи окрасили вершины деревьев, переползли на траву и цветы: я с сожалением топтал сплошные ковры ландышей. Где-то закуковала кукушка… И вдруг — пак-ххх! — перепрыгивая из оврага в овраг, длинно раскатился одиночный выстрел.

«Шин! В его стороне… Неужели нашел вчерашнего пантача?» Долго стоял, прислушиваясь, однако ни звука больше не родили примолкнувшие горы, и я сбежал в падь.

Среди зелени перед палаткой вился сизый дымок, на таганке парили чайник и кастрюля, приглашая к завтраку. Пак и Валентин тоже слышали далекий выстрел.

Обычно садились есть, когда соберутся все. Мы умылись, протерли и смазали после утренней сырости винтовки. Ждали около часа. Наконец из-за деревьев показалась высокая фигура в куртке цвета хаки. Наш компаньон ничего не нес за плечами, но приближался с таким выражением, которое говорит лучше слов: мы сразу поняли — случилось что-то необычное.

— Как? Что? Кого стреляли? — три вопроса обрушились почти одновременно. Но невозмутимый сын славного Син Солле молча прислонил к дереву винтовку, опустился на валежину и закурил. Он не удостоил нас ответом… Потом повернул голову в сторону и, глядя в пространство, сказал без выражения, ни к кому не обращаясь, всего два слова: «Тигра ранил…»