Кабан, особенно вечером, видит неважно. Главные его козыри — чутье и слух, но ветер тянул от них, относил запахи и звуки. Однако старая предводительница стада что-то уловила: подняла морду и расставила уши. Если она рюхнет, все придет в движение, растает в темноте. Ждать больше нельзя.

Взяв пониже, я усадил мушку в прорезь на фоне белеющего снега и, как показалось, нащупал переднюю лопатку темной фигуры. Сноп искр из ствола слегка ослепил, но до слуха донесся знакомый для бывалого охотника звук попадания пули в крупного зверя — бук! В следующий миг я увидел необычную картину: чушка стремглав неслась вверх по косогору, описывая петлю, а из обоих ее боков, как из сорванного клапана, длинными струями бил серо-белый пар! За несколько секунд она замкнула круг, вдруг встала на нос, перевернулась и затихла. И тут же откуда-то вывернулся крупный двухлеток. Он мчался мимо, как паровоз, я стрелял больше по интуиции, но все же свалил его третьим выстрелом. Все завершилось в течение минуты, наступила тишина.

Стащив кабанов в ключ, быстро выпотрошил обоих. Отделил от печени желчные пузыри, перевязал шейки шпагатом и повесил на сук. Они замерзли, как камешки, я закрепил их в наружном карманчике рюкзака. Желчь высоко ценится среди корейцев: чтобы заполучить такой пузырек, они готовы вывезти зверя из тайги за тридевять земель!

За этой работой день угас окончательно, но, к счастью, из-за сопки выглянула полная луна, стало совсем светло. Я приволок несколько валежин, придавил крест-накрест покрывающий туши хворост и уже хотел было идти, как вдруг показалось, что над ухом пискнул комар!

«Откуда он зимой?» Я выпрямился, прислушиваясь. И снова услышал странный, протяжный, какой-то очень беспокойный звук. Потом второй, третий — и понял: да это же волки!

Они выли далеко, где-то внизу у реки, но стало ясно — хищники учуяли кровь; скоро стая непременно явится к убитым кабанам, разнесет их в клочья. Только тут вспомнил, что упустил из виду очень важную предосторожность.

— Ну погодите! — Я воткнул вокруг по краям кучи несколько сломанных прутиков, надел стреляные гильзы, навязал бантики из полосок мягкой бумаги, которую постоянно носил в кармане. Гильзы пахнут порохом и латунью, бумажки — человеком. Кроме того, они постоянно трепещут и даже вращаются маленькими пропеллерами на ветерке. Все это производит на волков магическое впечатление: для них это верный признак человеческой хитрости, какого-то страшного подвоха.

Закончив маскарад, облегченно вздохнул — понюхайте да попляшите в свое удовольствие! Захватил два уже подмерзших сердца и печень, закинул за плечи рюкзак, бинокль, винтовку и отправился в сторону табора…

Волки в самом деле обнаружили спрятанных кабанов и устроили возле них настоящий хоровод. Истоптали вокруг весь снег: сидели, лежали, оставили многочисленные «визитные карточки», — но тронуть не посмели. Однако все это мы обнаружили, конечно, лишь на следующее утро.

А между тем я не торопясь шагал с сопки на сопку, и картина этой волшебной ночи осталась перед глазами на всю жизнь.

Ветер совсем стих. Стояла такая тишина, что было слышно, как редкие снежинки с нежным шорохом садятся на сухие листья кустарника. Поднявшаяся огромная луна пробиралась сквозь вершины вековых деревьев, отчего черные силуэты стволов и ветвей плели фантастические рисунки, а пухлый снег бесшумно рассыпался под ногами, загораясь бесчисленными бенгальскими огнями. Такие же огоньки вспыхивали повсюду, на кустах, деревьях, покрытых снежными шапками пнях и валежинах!

Никакие новогодние елки со всеми художественными ухищрениями и достижениями цивилизации не могли бы соперничать с этой карнавальной ночью самой Природы, с этой феерической лесной сказкой…

В этот вечер в нашей палатке было особенно уютно и весело. От известия о первой удаче, от того, что поправился Валентин, но главное, потому, что сейчас уже ничто не напоминало о минувшей ночи на обочине древней тропы.

Я с любопытством рассматривал впервые добытого горала. Коренастый, плотный козел, обитатель неприступных скал, был красив. Небольшая аккуратная голова с загнутыми назад бугристыми острыми рожками, роскошная розовато-пепельная шуба и, совершенно необычный для диких копытных, пушистый длинный, почти конский хвост! Погладил эластичный мех, запустил в него пальцы, но до кожи не добрался, — таким плотным и мягким оказался подпух. Шкура могла соперничать с волчьей. Я невольно представил прелестные ступни, которые будет ласкать и согревать этот роскошный ковер…

Мой спутник — пожилой, могучего телосложения потомственный корейский охотник Хан Тяджуни заявил, что нам не следует потрошить добычу на месте, как это обычно делается со всеми копытными; мы доставим ее целиком в фанзу, где соберем драгоценную в тибетской медицине кровь. В Восточной Азии высоко ценится и сердце горала.

— Спустим его с этих скал к реке, там пообедаем и засветло будем дома…

Тяджуни скрутил трехпудовую пушистую тушу длинным сыромятным ремнем из кожи дикого козла, сделал лямки, продел в них руки и легко поднялся на ноги. Опираясь на свою неразлучную палку, проворно зашагал по головокружительно крутой каменной осыпи вниз к реке. Я был тренированным охотником, но, признаюсь, без ноши, если не считать рюкзака, винтовки и бинокля, едва поспевал за ним; хотелось поскорее покинуть угрюмые нависшие скалы и осыпи маньчжурского левобережья; мы забрались сюда на заре, по льду перемахнув реку Туманган.

Когда достигли берега замерзшей реки, было как раз обеденное время. Наломали сухого тальника, собрали плавник, разложили костер. Вскипятили из растопленного снега чай, разогрели свой незамысловатый обед. До вечера было еще далеко, до фанзы Тяджуни всего три-четыре километра, и мы не торопясь обедали у жаркого костра. Тяджуни отставил на камень кружку с горячим чаем и с восхищением разглядывал мой десятизарядный «Ли Энфилд».

— Здорово вы его: чер-кхакк! — и закувыркался со скалы. Далеко было, я думал — не достанет. Хорошая винтовка. Английская? Да-а, а я начинал охоту с шомпольным.

— Я мальчишкой тоже начинал с шомполкой. Дробью било хорошо, а вот пулей, говорят, совсем слабо, а?

— Не говорите так. Старые ружья, конечно, заряжать было долго, и на далекое расстояние, как эти, они не доставали, но убойная сила была.

— Что? Убойная сила? Какая пробойность у свинцовой пули с дымным порохом?!

В моем тоне прозвучало пренебрежение к старому оружию, и это задело спокойного, казалось, даже флегматичного спутника. Но он не вспылил.

— Хя-га мансо — солнца много, — он сощурился, поглядев на небо. — Торопиться сегодня некуда. Я расскажу вам про старое ружье…

Он взял предложенную сигарету, вытащил из костра головешку, прикурил и подал мне не боящимися жара закопченными крупными пальцами. Никакая папироса в мире не сравнится по вкусу и аромату с прикуренной от головешки прибрежного сухого тальника!

Чтобы не мешал дым костра, Тяджуни пересел на соседнюю валежину-плавник и со вкусом затянулся.

— Я начинал охоту с фитильным еще ружьем — выпрашивал у дедушки. Потом с пистонным. А когда подрос, удалось достать русскую трехлинейку. Вот была винтовка! Никогда не забуду, долго мне служила.

Как-то в начале лета приходит к нам старый охотник Пак, он еще с моим отцом охотился, пока его хунхузы не убили. И вот предлагает старик идти с ним на пантовку. Ты, говорит, молодой, винтовка у тебя хорошая, а у меня хоть и старая шомполка, но я места знаю и опыт есть. Сколько мы с твоим отцом исходили.

Я, конечно, дал согласие, и вскоре мы выступили. Зашли далеко на маньчжурскую сторону. Два дня шли едва заметной тропой, а на третий — дед свернул целиной и вел по своим заметкам. Объяснил, что к избушке, которую он построил много лет назад, ни одной тропинки набивать нельзя. Подходить следует осторожно по камням и валежинам, не оставляя следа. Иначе, мол, по заметной тропинке нас всегда могут выследить «темные люди». Это тебе не Корея, где можно спать под любым кустом.