— Что вы, Михаил Иванович! В вашей порядочности, конечно, не сомневаюсь. А что касается, так сказать, вольных взглядов, то ведь я и сам, между нами говоря, многие из них разделяю.

— Поэтому, наверное, и пользуетесь такой популярностью среди крестьян-переселенцев, Александр Васильевич. Сколько ни довелось беседовать с теми, кто приезжает к нам за лошадьми, все толкуют, что справедлив, мол, начальник округи, не барин.

— Стараюсь, как умею. Ведь золотые люди прибывают: энергичные, работящие, стойкие. Сколько мытарств доводится перенести им в длиннейшем морском или полупешем пути. Когда-то еще достроится наша железная дорога через всю матушку-Сибирь?! И вот он, сирый, после российской-то скудости через все мучения к просторной земле Уссурийской добрался и рад-радешенек. Готов каждому чинуше последнее отдать, чтобы получить хороший надел. А те, чего греха таить, только и норовят обобрать переселенца. Вот и воюю, пытаюсь заступаться за мужиков, намыливаю шеи чиновникам.

— Да, народ в основном прибывает дельный, хозяйственный. Недавно побывали у меня переселенцы-староверы с верховьев Уссури. Прибыли, рассказывают, за тридевять земель на волах, два года добирались. И за несколько верст до выделенного им под селение участка, попали в непроходимые заросли винограда. Три дня, говорят, бились, пока прорубили тропу. Так и окрестили свою деревню — Виноградовка.

— Да-а, расскажи в России — не поверят! А мы уже привыкли…

Утомившийся за день Суханов невольно зевнул, и Михаил Иванович посмотрел на часы.

— Ого, двенадцатый час! Вы, верно, устали, Александр Васильевич. Оля постелет вам здесь, в кабинете, идемте пока. — И, пожелав спокойной ночи, добавил: — А ребят присылайте нынче же, найдем, чем занять…

Вскоре Гриша и Костя начали проводить на Сидеми каждое лето. И они, и родители были довольны. Но мог ли царский чиновник, начальник округа Александр Васильевич Суханов предполагать, что через два десятка лет его Костя станет известным большевиком-революционером? Что ему — герою, отдавшему жизнь за свободу края — во Владивостоке поставят памятник, его именем будут названы улица и корабль. Однако Ольга Лукинична, вспоминая о Константине Суханове, иначе как «Котька» его не называла.

Стояли ясные дни сентября, и, как всегда в эту пору, в багряные осенние тона окрасились горы. В тени под пологом леса повисли фиолетовые грозди винограда, темно-зеленые сладкие плоды актинидии, кроваво-красные лимонника. Кедры задумчиво покачивали кронами, усыпанными огромными шишками, дубы роняли спелые желуди. Они, как тяжелый град, сыпались при каждом порыве ветра.

Отошел клещ и гнус, в тайге было тепло и сухо, как в парке. Надтреснуто кричали кедровки, пересвистывались рябчики. Хозяйственные бурундучки энергично таскали орехи и желуди в свои зимние кладовые. Опушился к зиме соболь, колонок, белка. Нагуливали жир кабан и косуля, медведь и изюбр.

Длинным, понижающимся к югу кряжем пробирался лесной тропой небольшой отряд. Мелькали защитного цвета куртки и шаровары, юхтовые сибирские ичиги и мягкие нитяные корейские лапти-сины. Янковский и Син Солле с дружиной возвращались из похода по приграничным горам и лесам. Они ловили контрабандистов и бродяг, служивших наводчиками хунхузов, разоружали браконьеров, уничтожали завалы с петлями на кабаргу и ямами для ловли оленей. Словом — наводили порядок.

До деревни Верхнее Сидеми оставался последний переход, когда идущие впереди разведчики задержали подозрительного бродягу. Одет он был по-таежному: в истрепанные, когда-то синие, куртку и короткие штаны с кожаными наколенниками, на ногах стоптанные сыромятные мокасины — улы, на голове — выцветший, стянутый позади узлом платок.

В корявых руках человек держал длинную легкую палку, за спиной висел видавший виды вещевой мешок, но оружия при нем не было.

Янковский велел Сину остановить отряд на привал и предложил задержанному сесть. Пожилой поджарый таежник с редкими «дождичком» усами и бородкой держался спокойно, с достоинством. Ломано, но понятно объяснялся по-русски. Дружинники уже назвали ему имя начальника, он знал, к кому обращается, и, поклонившись, заговорил:

— Здравствуй, здравствуй, капитан. Давно слушал: Нэнуни, Нэнуни, только еще не видал… Слушай, твои люди все врешь говорят. Наша шпиона нету. Моя фамилия Чжан Фу. Наша люди — тазы, хунхуза никогда помогай нету. Наша люди его шибко не люби, шибко боиса…

— А что вы в лесу делаете?

— Наша люди — как охотника. Зимой маленько звери лови: кабарга, соболи, колонка, белка… Теперь, осень, корни копай. Вы слыхал такой корни — банчуй? Русска говори — женьшень, корейца говори — инсам. Давай садится, тебе надо корни посмотри! Это самый первый лекарства…

Все расселись вокруг. Кто на валежник, кто просто по-азиатски на корточках. Большинство корейцев было знакомо с женьшенем, европейцы видели его впервые.

Таза снял из-за спины котомку, развязал и вынул согнутый из цельного куска кедровой коры перевязанный лыком продолговатый коробок. Не торопясь размотал лыковую обвязку, развел в стороны сложенные внутрь концы коры. Дно этого коробка было устлано мхом, на котором лежали странные желтоватые корешки. Они чем-то напоминали человека: головка, шейка, туловище. Ответвления, похожие на конечности человеческого тела, заканчивались мелкими корешками-мочками в виде бороды. Легендарные корни. Глядя на них казалось, что они вот-вот должны зашевелиться…

— Ты что, один в лесу? — спросил Янковский.

— Нету, наша кругом три люди. Молодой на деревня пошел, чумиза, соли купить надо. Наша старшинка сегодня на другой сопка пошел, скоро будет обратно. Его фамилия Ли Маза, он тебя хорошо знай.

— Ли Маза?! Что же ты сразу не сказал? Это же наш старый приятель. Слышишь, Солле? Как бы его повидать? Слушай, Чжан, ты можешь его привести сюда? Скажи, я его жду.

— Наш балаган совсем недалеко. Я буду туда бегать, его позвать. Только вы никуда далеко ходи не надо.

Через полчаса они возвратились вдвоем. Заметно поседевший Ли Маза долго, двумя руками тряс руки Нэнуни и Син Солле.

— Здравствуй, здравствуй, а-я, сколько лет не смотрели?!

— Да, давно не виделись. Где ж ты, брат, пропадал?

— Я снова дале-е-ко, через Сихотэ-Алинь ходил. Раньше наша семья там много лет жила. Наш закон говорит — старых людей забывать нельзя. Кто папка-мамка забыл — очень страшно помирать будет. Я туда пошел, могилка прибирал, красивое дерево посадил, больше года там жил. Потом думал назад ходить. Последний ночь спал — дедушка во сне пришел, не пускает. Говорил: еще один год тут живи, потом ходить можно. Я утром проснулся, думал — а! Какой дедушка? Это сон. Вещи собрал, пошел. Только через первый речка бродить начал — сразу крепко упал! Голову разбил, ногу сломал, чуть-чуть не утонул. Как черепаха обратно свой балаган ползал, около года болел.

— А потом как же? Дедушка отпустил? — Михаил Иванович давно усвоил суеверия хозяев уссурийской тайги и не позволил себе даже улыбки.

— Весной старик снова пришел. Мало-мало смеется. Сказал: теперь можно ходить, только нас забывать не надо. Я отвечал: нет, дедушка, больше до смерти забывать не буду! Крепко научился…

Все время внимательно рассматривая корни, Михаил Иванович согласно кивал головой.

— Это хорошо, что старики по-доброму тебя отпустили. Теперь непременно будет удача. Слушай, Ли Маза, а как ты думаешь, сколько лет рос этот женьшень? Это как-нибудь можно узнать?

— Ха, если глаза остро, можно считать. Сколько кольцо, столько года, — Ли Маза указал на впадинки и полоски, опоясывающие шейку и тело корня. Я один раз нашел сильно большой корни. Считал, считал — больше два сто лет! Сколько он живет — никто не знает. Разве вода, гора, сосна, облако, ветер — сколько живет вы знаете? Женьшень тоже никто не знает!

Солнце клонилось к гребню Синего Хребта, а тема беседы была настолько захватывающей, что Михаил Иванович твердо решил остановиться на ночлег. Ему уже давно хотелось ближе познакомиться с легендарным растением.