— Ну а дальше что? Как вы с ним? А ружья?

— Как? Забрал дед на память трофейный маузер. Я, конечно, свою трехлинейку схватил, не помню себя от радости! Потом обыскали его, опий нашли: видно, он макосеев или контрабандистов ограбил. Вот и все.

Да, взял старик пятизарядный маузер, но только до смерти больше свое старое ружье любил; привык к нему с малолетства, да и от смерти выручило.

Тяджуни опять сощурился на запад.

— Ого, солнца совсем мало осталось, заболтался я, а к вечеру приморозит. Есть, Валери-сан, еще сигарета?

Богатырь прикурил от угасающего костра, взвалил на широкие плечи горала, и мы зашагали по льду на свой, спокойный корейский берег, где действительно «можно спокойно спать под любым кустом».

— Здравствуйте, моя фамилия Ким. К вам большая просьба: возьмите меня в лес на охоту…

В нашем полуфанзе-полудоме, прилепившемся на горе над Сейсинской бухтой, стоял незнакомый щуплый человечек с нездоровым цветом лица, сильно побитого оспой. Он застенчиво потирал руки, переминаясь с ноги на ногу, глядел просительно.

— Вы охотник?

Он ответил, очевидно, заранее подготовленной пространной тирадой. Нет, он мелкий лавочник. Ружья у него нет, и стрелять не умеет. В лесу тоже не бывал и боится зверей, но слышал, что потомки Нэнуни бьют хищников и прочих зверей, поэтому просит взять его с собой, чтобы… попить крови! Он возьмет на себя часть расходов, будет помогать на таборе, вытаскивать из леса добытого зверя, но, может быть, ему удастся поесть парной печени. Врач сказал, что лучшее средство поправить здоровье — ходьба по лесу, свежий воздух, простая здоровая пища, крепкий сон и всяческое воздержание… Но главное — если посчастливится — напиться крови только что убитого оленя, кабана, косули. Всем, конечно, известно, что самая целебная кровь горала, но такое счастье вряд ли доступно, об этом он не смеет мечтать!

Мы переглянулись. Возьмем чудака, что от этого потеряем? В тихие дни будет сидеть в фанзе, а в ветреные пусть бродит позади на почтительном расстоянии. Сильно не помешает, а, может, чем-то поможет. И — назначили день выезда.

До вершины долины Унгидон неблизко. Три-четыре часа поездом, потом целый день пешком, часто непроторенными тропами. На полпути — высокий крутой перевал. Уже на половине подъема мы пожалели, что согласились взять лавочника с собой. Взмокший, несмотря на мороз, в долгополом пальто, с шарфом на шее, бархатным наносником на носу и «баранками» из меха кролика на ушах, он едва держался на ногах, часто падал в снег. В конце концов пришлось усадить его на сани поверх поклажи.

В одинокую фанзу хромого Ю Мины компания добралась ночью. Перешагнув порог, Ким скинул пальто и повалился на теплую циновку, не в силах даже представиться хозяину, что является грубейшим нарушением этикета. Он пробормотал: «Нянсу», — воды…

Живей, всегда искрящийся весельем Мина поднес ему бронзовую, пропахшую квашеной редькой чашку с водой, принял назад пустую и, сверкнув из-под разбойничьих усов золотой коронкой, подмигнул:

— Откуда такое чучело?

Мы бывали здесь каждую зиму много лет подряд, но такого странного спутника он видел среди нас впервые.

— Кровь пить приехал? Да он и на сопку не поднимется! Или надеется, что кабан сам приходит к Ю Мине во двор? Ну, ладно, пусть отдыхает, лишь бы не помер.

А Ким, сунув под ухо отполированный головами деревянный кубик, служивший деревенским корейцам подушкой, уже сопел носом, что-то бормоча. Утром он чувствовал себя настолько разбитым, что ни о какой охоте не могло быть и речи. Он едва передвигал ногами, но честно пытался помогать по хозяйству.

Шли первые, уже морозные дни декабря, лежал хороший снег, наступал самый разгар кабаньего гона. Настроение у охотников было приподнятое. С утра, как обычно, тянули жребий — кому куда идти, и вышли каждый по выпавшему направлению.

Хребет, по которому направил меня жребий, ломаной линией поднимался все выше на север, к становику, с которого, я знал, откроется великолепный вид: долина среднего течения Тумангана, а за ним, — тогда еще недоступный и поэтому особенно интригующий далекий маньчжурский берег — высокое плато, поднимающееся сразу за рекой.

Я шел бесшумно, против ветра. До вершины оставалось совсем немного, когда донесся визг поросенка. Осторожно миновал кусты и на противоположном склоне заметил табун кабанов. Они дружно отрывали из-под снега желуди в старом дубняке. Но сразу бросилось в глаза, что пасутся звери как-то беспокойно, часто перебегая с места на место. До них было метров триста, но когда я сел на упавшее дерево и навел бинокль, стадо голов в двадцать оказалось как на ладони.

Тут были три-четыре совсем черные издали старые чушки, несколько буроватых двухлеток и десяток сереньких и рыжеватых годовичков. Причиной же общего беспокойства оказались два матерых секача. Каждый из них пытался захватить власть над этим «гаремом», но, злясь на присутствие соперника, вымещал настроение на малышах, не давая им покоя. Как только кто-либо находил кучку желудей, разъяренный вепрь поддевал его носом так, что тот кувырком с визгом отлетал в сторону и пускался наутек. И тут же жертвой возбужденного кавалера становился другой.

Впервые за всю богатую практику довелось наблюдать интимную жизнь стада, не боясь быть замеченным или учуянным. Я так увлекся, что на несколько минут забыл об охоте; поняв, что претендентов на роль султана всего двое и они вот-вот должны столкнуться, терпеливо ждал. Это редкий случай: мало кому доводилось наблюдать с восьмикратным цейсом в руках — на фоне яркого белого снега — бой секачей.

Удивляло поведение взрослых чушек. Не обращая внимания на кабанов и визг поросят, мамаши меланхолично, деловито разгребали носами снег вперемешку с дубовым листом, покручивали хвостиками и, казалось, ухом не вели.

А кабаны издали присматривались друг к другу и маневрировали, стараясь занять наиболее выгодную позицию для нападения. Однако времени прошло достаточно, топтание и выглядывание из-за кустов пора было кончать. Кабаны остановились шагах в тридцати друг от друга и, низко опустив головы, застыли. Потом вдруг издали совершенно необычный, какой-то трубный «рюх» и двинулись друг на друга. Сначала шагом, потом рысью и наконец во весь мах!

Они сшиблись так сильно, что, имея примерно одинаковый вес, не смяли один другого, но поднялись на дыбы и переплелись передними ногами, как два борца. Топчась на месте, не прерывая жуткий вой, оба пытались нанести удар клыками, странно выгибая шеи.

Это было захватывающее зрелище! О таком не доводилось слышать даже от стариков. Счастливое стечение обстоятельств: мне ничего не мешало, а события разворачивались как на экране.

Стоя, они топтались с полминуты. Но вдруг один оступился и упал. Второй мгновенно поддел его в незащищенный бок: раз, два, три… Я думал, тому конец, но поверженный вывернулся, вскочил и бросился наутек. Он летел вниз под уклон, а победитель преследовал для пущего эффекта сотню шагов, потом остановился, постоял и гордо отправился к чушкам. А побежденный, убежав подальше, сделал петлю, забрался выше на гору, встал за желтым молодым дубком и долго осторожно выглядывал оттуда, но на повторный бой не решился.

Прячась, я быстро обошел вершину распадка и начал подбираться к стаду, как вдруг в соседнем овраге раздалось несколько выстрелов. Разумеется, выслеживаемое мною стадо мгновенно скрылось.

Разочарованный, я поднялся на пик, под которым шел бой, как вдруг услышал треск кустов, и на небольшой прогалине появились два секача: казалось, снова один преследовал другого. Они вынырнули из чащи на несколько секунд, но мне удалось свалить заднего. Когда подошел вплотную, обнаружил на ею крутых боках глубокие, похожие на ножевые, раны.

Вечером, узнав, что я добыл секача, а отец с Арсением — чушку, Ким ужасно расстроился. Какой шанс он упустил! И начал проситься завтра идти со мной. Пришлось согласиться.