Протираю запотевшие стекла и опять смотрю пять, десять, пятнадцать секунд, совсем не дыша.

Дрогнул! Дрогнуло одно ухо! Да это же кабан!

Но он совершенно спокоен. Он убежден, что со своего командного пункта все видит, чует и слышит. Только на какой-то звук едва заметно среагировало одно ухо-локатор. Но звук расшифрован: то перепорхнул на дубу поползень. Значит, можно продолжать сладкую дрему под осенним солнцем. До него не доходит, что человек умеет подкрадываться как барс, а достать может значительно дальше. Такого опыта ему не хватало.

А мне теперь все стало ясно и даже понятно, в какую сторону направлена его голова. Осторожно, чтобы не звякнуть, убираю в кобуру бинокль и поднимаю винтовку. Теперь мушка находит абсолютно верную точку…

Он только вздрогнул, этот молодой секачишка, и остался лежать на своей последней, так «удачно» выбранной лежке. Случай довольно редкий.

Вечером на таборе выяснилось, что это был единственный выстрел и единственный трофей за первый день охоты. Но поскольку я заметил следы и других кабанов, назавтра наметили вести туда всю свору собак. Дать молодым, необстрелянным щенкам понюхать зверя, а потом пошарить в окрестностях под руководством стариков. Кроме возчика, идти на этот раз решили вдвоем с младшим братом Юрием, нашим главным собаковедом.

Ни отец, ни второй брат Арсений, ни я не любили пользоваться собаками без крайней необходимости. Слишком много они производят лишнего шума, путают следы. По хорошему снегу куда приятнее, строже идти по-волчьи: выслеживать, высматривать, замечать первому… Мы пользовались сворой, в основном только преследуя раненого зверя или в погоне за крупным хищником.

А Юрий любил ходить с собаками на кабана и уделял им много внимания. Подбирал их среди приглянувшихся корейских лаек, длинношерстных легавых и даже среди способных, подающих надежды дворняг. Растил и натаскивал щенят. Очень удачным оказался последний опыт. От великолепной белой как снег русской борзой красавицы Вьюги и крупного самца немецкой овчарки родились — все как один — стройные, поджарые, очень резвые дети. Масть — палевая, уши стоячие. Реакция, чутье и цепкость овчарки. Словом, при резвости и легкости борзой это было золотое сочетание для натаски на крупного зверя. Брат очень дорожил своими собаками, и было чем дорожить. Этой осенью от всего помета в своре оставалось только два братца: Парис и Ахилл. И оба подавали большие надежды. Парис был ярче окрашен, более рыжих тонов, изящнее, легче. Ахилл — серо-бурых оттенков, сложением мощнее брата. Оба очень ласковые.

Вообще собаки были у нас в почете. Многие не раз выручали, предупреждая внезапное нападение хищника или разъяренного секача-кабана. Мы в свою очередь, как могли, защищали их во всех переделках, холили, ласкали. И все же, как ни берегли, лишь редкие доживали до глубокой старости; каждый год погибало несколько, обычно самых храбрых, самых горячих. И каждая потеря была тяжелой: погибал преданный, неповторимый в своем роде друг.

В эту осень свора состояла из шести собак. Старого Комы (от корейского «коми» — медведь); необыкновенно талантливого самородка, крупного маньчжурского пса Самани; молодой низкорослой серой овчарки Ральфа; умного черного полупойнтера Ларго и упомянутых щенков, которым едва исполнилось по восемь месяцев.

Часам к десяти утра добрались всей компанией до укрытого грудой веток, убитого накануне молодого секача. Дав Парису и Ахиллу как следует обнюхать и покормив всех осердьем, уложили кабана на корейские сани-волокушу, крепко привязав морду к передку. Возчик развернул бычка, обхватил в обнимку шею и, помогая тормозить на крутом спуске, заскользил под уклон в долину. А мы с братом, свистнув собак, начали подниматься в гору.

Засветло описали большой круг. Без снега шагается легко, а с собаками нет нужды идти осторожно. Остановки происходят, только когда псы исчезают из поля зрения. Тогда охотники — весь слух: не гавкнет ли где? Не забасит ли отрывисто, красноречиво сообщая: «Он здесь, держим, подбегай!»

Но за весь этот день мы не встретили ничего интересного. Молодые несколько раз с визгом кидались преследовать выпорхнувших быстроногих коз, старики только вопросительно оглядывались: не решат ли хозяева добыть козла «на котел»? Они по опыту знали, что сегодня косуля — не объект охоты. Присаживались под дубами и ждали.

Вернувшаяся с вываленными языками, задыхающаяся молодежь получала за ослушание розги. В меру жесткими прутиками хлестали с приговором: «Назад, назад, кому говорили — назад?!» Провинившиеся взвизгивали, поджимали хвосты, старались разжалобить искренним раскаянием. А старики поглядывали удовлетворенно: так, мол, им, дуракам, и надо! Ничего, подрастут — поумнеют; будут знать, кого положено преследовать и что такое «назад!»

Солнце начало садиться за ставшие фиолетовыми горы, когда мы повернули к дому. Вышли на старую лесовозную тропу, круто спускавшуюся в вершину нашей пади.

Все порядочно уморились за день. Собаки бежали впереди, не сворачивая с тропы; мы бесшумно, легко шагали под уклон, тихо переговариваясь. Казалось, охота закончена без выстрела, поэтому, когда свора скрылась за поворотом, не обратили на это внимания. Как вдруг басовитый отрывистый лай слева на горе возвестил — собаки кого-то обнаружили.

Мы остановились. Помню, прислушавшись, я сказал небрежно: «Куницу на дерево загнали, наверное…» Повторяю, я плохо знал все тонкости «собачьей охоты». Юрий некоторое время молчал, внимательно вслушиваясь в понятные ему интонации лая…

— Нет, держат крупного зверя, бежим!

Уже на бегу договорились, что я лезу прямо на голоса собак, а он забегает ниже, в обход, на случай, если зверь вырвется из окружения и начнет уходить дальше. Это старый, испытанный прием, подстраховка.

Прямо от тропы начинался крутой подъем, поросший высоким золотистым ковылем; дальше шел старый дубовый лес. Лай нарастал, становился все более призывным и тревожным, я карабкался вверх изо всех сил. Тяжело дыша, почти достиг вершины холма, когда услышал топот приближающихся прыжков. В то же мгновение передо мной вырос взъерошенный серый Ральф: шерсть дыбом, зрачки расширенные, зеленые, светлая грудка и морда с белыми подпалинами в крови! Почти столкнувшись со мной, он встал как вкопанный, тонко взвизгнул и, развернувшись, помчался назад. Стало ясно: дело серьезное, он бежал, чтобы предупредить об опасности, и, доложив, тотчас вернулся на выручку к своим.

В несколько прыжков преодолел вершину бугра, и передо мной открылась незабываемая панорама. Пологая травянистая поляна упиралась в кромку старой дубравы, косые лучи заходящего солнца красноватым светом озаряли эту опушку. А на нижних ветках одного из самых мощных корявых дубов, переливаясь оранжево-черными пятнами, извивался огромный барс. В багряных лучах заходящего солнца он был ослепителен!

Медленно, как удав, разворачиваясь на дереве, он неотрывно, гипнотизирующе смотрел вниз, готовясь к прыжку. А под дубом, уже в тени, одна за другой из бурьяна вдруг появлялись черные, серые, рыжие головы собак; подскочив и гавкнув, голова скрывалась, а рядом выныривала другая… Азарт и «чувство локтя» вселяли в собак храбрость. Они с минуты на минуту ждали нашей поддержки.

Одного взгляда было достаточно, чтобы оценить обстановку. Внезапно атакованный леопард инстинктивно вскочил на дерево, но теперь, оглядевшись, готовил ответный удар. Он выбирал, с кого начать, уже нацеливался.

Медлить было нельзя, приближаться тоже. Заметив меня, он ринется сразу, растерзает одну-другую собаку и в надвигающихся сумерках уйдет сквозь заросли безнаказанным. Юрка где-то внизу, от него сейчас помощи ждать не приходится…

Нас разделяло около сотни шагов. Сделав глубокий вздох, я поднял свою английскую винтовку 303-го калибра. Мушка поползла и уперлась в пестрый бок позади лопатки. Сухо треснул в вечернем воздухе выстрел.

Зверь упал не сразу: оступился и повис на толстой ветке головой вниз. Казалось, висит на одном когте задней лапы. Собаки неистовствовали: теперь они выпрыгивали из кустов чуть не на полкорпуса! Гремели хором…