— Выведи его, пусть катится ко всем чертям. А соль нам и самим нужна…

Семь потов сошло с разведчика за время этого недолгого, но настойчивого допроса. Он отлично понимал — одного жеста атамана достаточно, чтобы ему в два счета отрубили голову. Но самообладания не потерял и неторопливо шагал по тропке, затылком чувствуя дуло ружья и неотступный взгляд часового, которому — он был уверен — дана команда: в случае малейшего подозрения попросту шлепнуть бродягу.

Зато теперь он знал все. Сколько их, как вооружены, а главное — как удобнее подойти, чтобы захватить врасплох.

Михаил Иванович слушал внимательно. Он отлично понял, на какой риск шел смелый староста ради их общего дела. Положил руку ему на плечо.

— Молодчина, Солле! Ей-богу, тебя следовало бы представить к награде, да только прав у нас таких нет. — И он крепко пожал узкую, твердую руку корейца. — Вы согласны со мной, господин унтер-офицер?

— Так точно, Михаил Иванович. Я вполне разделяю ваше мнение. На мой взгляд, господин Шин совершил немалый подвиг!..

Теперь, после доклада Син Солле и изучения начерченной им палочкой на песке карты, все трое приступили к разработке плана окружения длинного барака. В эту ночь костров не жгли, боясь чем-либо выдать свое близкое присутствие.

А на рассвете банда оказалась в кольце, попала под перекрестный огонь. Понеся большие потери, потеряв своего одноглазого атамана, уцелевшие бандиты сдались. Двадцать восемь разбойников оказались обезоруженными и связанными, все трофейное оружие навьючено на отбитых у них лошадей. Хунхузов довели до приграничной заставы, передали маньчжурским властям.

Начальник уезда и приграничной крепости Хунь-Чунь пригласил старших отряда к себе в резиденцию, устроил прием, церемонно благодарил за помощь и просил погостить до завтра, чтобы присутствовать на суде над пленной бандой. Михаил Иванович вопросительно посмотрел на Син Солле, выступавшего в роли драгомана:

— Стоит ли оставаться, удобно ли?

Син мотнул головой:

— Не надо обижать. Начальник хочет, чтобы вы рассказали нашему губернатору — как китайские власти наказывают разбойника…

В центре опоясанной каменной стеной крепости, посреди площади, стоял специально сооруженный деревянный помост. Напротив ведущих на него ступеней на застланных цветастыми покрывалами скамьях и креслах расположились все местные начальники и гости. Вокруг, стоя плечом к плечу, теснились жители Хунь-Чуня и окрестных деревень, собравшиеся здесь с раннего утра.

На эшафоте, лицом к толпе, на коленях — подсудимые.

Первым на возвышение поднялся главный судья в синем, крытом шелком халате. Судья поднял руку, и гул затих. Развернув длинный свиток, он выразительно и громко огласил перечень всех совершенных хунхузами злодеяний: ограблена такая-то деревня, убито, угнано в плен для получения выкупа столько-то человек, забрано скота и имущества…

Порою он, обращаясь к собравшимся, спрашивал:

— Верно? Так?

Толпа волновалась, ревела:

— Так, так, так!!!

В заключение судья торжественно зачитал решение трибунала: все двадцать восемь подданных Поднебесной Империи приговаривались к смертной казни через отсечение головы. Народ, воздев сжатые кулаки, гортанными криками восторженно выразил свое одобрение.

И тогда на помост взошел палач.

Словно отлитый из бронзы, атлетического телосложения ражий детина был обнажен до пояса. На голове — алая повязка. В мускулистых руках палач держал оружие, бросавшее непривычного зрителя в дрожь. Широкое, в полторы ладони, фигурно изогнутое лезвие меча сидело на длинной рукоятке, оплетенной бордовым шелковым шнурком, с эфеса свешивалась кисть. При малейшем колебании стальное полотно ослепительно сверкало на солнце.

Судья простер руку, выкрикнул короткую команду, и стоящие на коленях смертники, как один, послушно склонили головы. Палач занес над крайним меч, и над площадью нависла гробовая тишина. Судья резко опустил руку, и широкое лезвие молнией блеснуло в воздухе. Раздался едва слышный треск перерубленного позвонка, и первая голова покатилась по деревянному настилу, странно задергался и подмигнул вдруг вылезший из орбиты глаз. Обезглавленное тело слегка подпрыгнуло и повалилось на бок.

Детина невозмутимо шагнул к следующему в ряду и с хриплым выдохом снова взмахнул страшной секирой.

Его меч взлетал и падал, как топор в руках дровосека, а вслед за ним одна за другой — словно сорвавшиеся с плетня спелые тыквы — глухо стукаясь о доски, катились и катились прочь увенчанные черными косами разбойные головы.

Михаил Иванович оглянулся на сидевших рядом помощников, зябко повел плечами и вполголоса бросил:

— Черт знает что… Хотя они, конечно, заслужили, но можно бы и на каторгу…

Командир отделения неопределенно повел головой, а Син вдруг вспылил, зашипел:

— Неверно говорите! Так надо! У нас в Корее тоже так. Пусть народ видит, знает, всем расскажет. Если эти разбойники оставлять жить, ни один честный люди жить не будет! И мы тоже.

— В общем-то верно, — задумчиво согласился унтер-офицер. — Суд ведь народный, открытый, всем напоказ, а значит, и правильный…

Тела казненных побросали в тяжелые, с окованными железом колесами арбы, запряженные мулом, быком и лошадкой одновременно, и вывезли куда-то за город. Но страшные почерневшие головы, насаженные на высокие колья, — в назидание живым — еще долго «украшали» площадь уездного городка, тучей кружили и рассаживались на них, выдалбливая мертвые глазницы, стаи воронов, хриплым восторженным карканьем оглашая лобную площадь древнего Хунь-Чуня.

Возвращались новой дорогой, через порт Посьет, где погрузились на попутное судно. И только дома узнал Михаил Иванович, что жизнь его семьи в эти дни уже висела на волоске…

В бухту Гека внезапно вошла мирная с виду купеческая шаланда. Двое из прибывших остались на судне, а три человека отправились на хутор Янковских.

Собаки подняли лай, Ольга Лукинична вовремя заметила чужаков и встретила их, стоя на веранде. Псы продолжали рычать, и гости, несколько стушевавшись, остановились подле нижних ступеней ведущей на веранду лестницы. Старший крикнул:

— Убери собак, тебе от мужика письмо есть!

Хозяйка почуяла недоброе.

— Собаки без команды не тронут. Бросьте мне записку сюда.

На конверте стояло: «О. Янковской». Она вскрыла конверт и сразу поняла подлог: незнакомая и нетвердая рука. На листке бумаги коряво, но понятно было нацарапано: «Отдай все ружья, патроны и деньги. Эти люди пришли от меня. Михаил».

«Обман, совершенно ясно, но что предпринять?» — соображала женщина, а главарь поторапливал:

— Давай неси все скорее, хозяин сказал, нужно торопиться!

Решение уже созрело, и внешне Ольга сохранила полное спокойствие.

— Понятно. Подождите здесь, сейчас все соберу…

Решив, что обман вполне удался, и успокоившись, трое присели на корточки и закурили, а Ольга вернулась в дом. Мысль работала четко и ясно. Она прошла в спальню, сняла со стены всегда заряженный штуцер и вышла. Удивленные ее быстрым возвращением, бандиты поднялись на ноги.

— Чего, уже готово? А ружья где?

Ольга Лукинична шагнула к перилам веранды, щелкнула курком и, направив дуло в грудь старшего, негромко сказала:

— Вот ружья! А ну марш отсюдова, пока всех не перестреляла!

Псы инстинктивно поняли происходящее, уловили жест и тон хозяйки. Ощетинились и двинулись на бандитов, те без оглядки бежали до бухты. Стоявшая на крыльце своего дома Пелагея Семеновна, жена Гека, в недоумении наблюдала, как незваные гости, не выкликая лодки и не раздеваясь, вброд добрались до судна и пытались отчалить. Но… начался отлив, и груженная мукой шаланда основательно села на мель.

Пелагее были слышны истошные крики, из которых она хорошо запомнила: «Куой-куой-куой» — скорей, скорей, скорей! — а затем последовало то, что заставило ее застыть от изумления. Бандиты, по двое, хватали с двух концов пятипудовые кули с мукой, раскачивали и бросали за борт, поднимая тучу брызг! Один, второй, третий, десятый… Бросали и оглядывались на берег, как будто ждали оттуда нападения.