И снова послышалась Цыдену в голосе Горбачука насмешка.

- Не знаю, может быть, вы и правы,- сказал Цыден.- Но, по-моему, Георгий Николаевич сам придумал этот поход. Он ведь историк и все время разыскивает что-то или кого-то, старается заполнить «белые пятна» в биографиях выдающихся деятелей и воинов революции, гражданской и Отечественной войн. Он у нас такой. Много неизвестных историй он уже раскопал и напечатал в газете статьи, которые с интересом читают все.

- Сам придумал, говоришь? - усмехнулся Горбачук.- Тогда, выходит, он выслуживается, хочет подзаработать на старости лет политический капиталец. Зачем? Ну, хотя бы для того, чтобы приличную пенсию получить, так называемую персональную, или завоевать расположение местных властей, орденок к шестидесятилетию схватить. Ты, брат, наивен, а он хитер, знает, что к чему. Черта с два ему задаром таскаться по таким вот таежным дебрям. Будь уверен, он своего добьется! Не так-то он прост, как всем вам кажется. Я человека сразу вижу…

Цыден слушал Горбачука и не мог понять, шутит он или говорит всерьез. И промолчал, хотя было ему обидно за учителя, которого он уважал.

- Значит, он собирает и данные о последней войне?- спросил Горбачук.- Неприятное занятие…

- Почему же неприятное?

- Почему? Эх, видел бы ты эту войну, как мы, своими глазами!.. Сколько человеческих жизней унесла эта трижды проклятая война! Сколько замечательных людей погибло, трудно сосчитать! У меня отца и мать живьем сожгли в хате фашистские гады! А сестру угнали неведомо куда. Так и не воротилась она домой. Видно, умерла где-нибудь на чужбине. А младший мой брат без вести пропал. Вот и остался я бобылем, один-одинешенек… Ни отца, ни матери, ни сестры, ни брата… - В голосе Горбачука прозвучали горечь и боль.- И все война, все она… И вот дал я себе самому слово никогда не возвращаться в те края, где столько крови родимой пролито… Век бы не видеть мне этих мест… Хоть и родные мне они…

Горбачук умолк. Молчал и Цыден. Потрескивал костер, бросая во все стороны красные дуги искр.

Цыдену стало неловко. Он корил себя за то, что не сразу понял Горбачука, этого, как теперь казалось, мученика, претерпевшего столько горя от войны.

- Да, нелегкая вам доля досталась…- собравшись с мыслями, проговорил Цыден.- Я читал, как фашисты сжигали тысячи людей в печах, как делали абажуры из человеческой кожи… В общем, современные, «культурные» людоеды!

- Верно, людоеды. Правильно говоришь, хлопец. Если б я угодил к ним в плен, и со мной бы так было. Спасибо другу боевому - вынес он меня с поля боя, когда контузило меня под Орлом. Почти полгода в госпитале провалялся, потом отпустили по чистой. Уцелел, как говорится. Да вот ведь - до сих пор иной раз голова кругом идет, шумит в ушах. В эти дни чувствую себя получеловеком, лежу ни живой ни мертвый. Задыхаюсь, как рыба без воды. Хорошо еще, что воздух на Байкале как вино. Только он и выручает. Вот дела-то какие! Надо сказать, весьма неважнецкие…- тяжело вздохнул Горбачук.

- Вы, кажется, с Украины? - спросил Цыден.

- А ты откуда знаешь?

- Ведь Горбачук - это украинская фамилия. Верно?

- Верно. Винницкий я.

- А как вы чисто говорите по-русски!

- Конечно, за эти долгие годы я к русскому привык… Четверть века почти, не шутка!

- Пройдет еще четверть века,- улыбнулся Цыден,- и станете вы, Кузьма Егорыч, настоящим бурятом!

- И это неплохо,- согласился Горбачук.- Я и сейчас много бурятских слов знаю: «тала» - друг, «нухор» - товарищ, «омоли» - омуль, «мяха» - мясо, «сан» - чай, «тамхи»-табак, «булган» - соболь, «гахай» - свинья, «баабгай»-медведь, «шоио» - волк, «ой» - лес, «модон» - дерево…

- Вот видите!

- Вижу, Цыден! Между прочим, раз уж заговорили об учителе… А сам-то он на фронте был или только записи ведет?

- Был на фронте, был, а потом в фашистском концлагере, то ли в Дахау, то ли в Орадуре, сидел .

- В Дахау?! - переспросил Горбачук и потупился.

- Вы знаете этот концлагерь? - осторожно осведомился Цыден.

- Дошел до меня слух, будто бы в Дахау сожжен мой младший брат. Учителю повезло, раз он живым и невредимым из ада вырвался…

- Фашисты захватили его раненого и бросили туда. А освободили его наши наступающие войска, больного, изможденного, истощенного. Он совсем уж ходить не мог, лежал и ждал смерти. Еле выходили его доктора. Это мне сам он рассказывал.

- Да-а! - протянул Горбачук.- Чего только не испытает человек за свою жизнь! Кроме смерти, все испытает. А напоследок- и смерть, только это будет последнее его испытание… Но лучше, чтобы он ничего подобного не испытал, а коли уж туго придется, не сдавался б живым врагу… Да-а, такие вот дела земные!.. Ну что ж, поговорили, и хватит. Засиделись, однако. Спать пора. Я уж здесь, возле костра, приткнусь. Что-то неохота тащиться по темноте к палаткам. А ты как, хлопец, туда пойдешь, что ли?

- Ладно уж, и я останусь. Ночь теплая, да и костер у нас по всем правилам.

- Вот и хорошо. Ложись с другой стороны костра,- сказал Горбачук, располагаясь спиной к огню и укрываясь брезентовой курткой.- Утром пораньше встанем, добычу обработаем, коптиться оставим. И весь разговор! Спокойной ночи!..

Люди уснули.

А таежная глухомань, казалось, решила бодрствовать до самого утра. Тревожно кричали ночные птицы, издалека подавали голос какие-то звери, глухо разговаривал лес, и бодро потрескивал ночной костер.

Над самым берегом Байкала под сенью разлапистых исполинских сосен на невысоком холме притулилась маленькая заимка. На ней - избушка в два подслеповатых окна. Одно окно - на море, другое - на юг, откуда подходила к избушке узкая тропинка. Сильно покосилась избушка. Так, словно собиралась вот-вот сползти вниз. Рядом с ней стоял такой же ветхий сарайчик, а к нему прислонены были весла, лопаты и прочий инвентарь, свисали с его крыши рыболовные сети. Возле двери избушки, прямо во дворе, оборудована была чугунная печурка, каких на Байкале много,-в них летом готовят пищу. Шагах в двадцати от избушки, на южной стороне, круто спускался к морю глубокий каменистый лог, поросший редкими кустами. По дну его мчалась с высокой горы игривая речушка. Почти у самого моря, в устье своем, превращалась она в бухту (а скорее, в бухточку), уютную, маленькую, словно нарисованную. В бухте стояла весельная лодка, а когда Горбачук бывал дома,- еще и моторная. Возле избушки мирно паслись куры. В тени сарая лежала раскормленная черная собака из породы сибирских лаек. От ее конуры шла к морю еще одна, почти незаметная тропа.

День был погожий, солнечный. Время близилось к обеду, когда наши путники во главе с Горбачуком, перейдя речку по мосткам, подошли к заимке. Их встретил улыбающийся старик бурят Золэн Бухэ. Он сидел на крыльце и вязал рыболовные сети. Увидев Горбачука и его спутников, старик оставил свое занятие и, сморщив лицо в улыбке и одновременно окинув острым взглядом незнакомых людей, поднялся с места:

- И, сколько айлшан пришел! Здра-асте, здра-асте… Наш заимка айлшан - гость будешь!.. Ай-яй-яй, Кузьма, шибко ты молодец! Сразу много айлшан тащил, цело табор…

В дребезжащем голосе слышалась радость, смешанная с сарказмом. Лицо у старика было узкое, изборожденное отметинами долгих и, по-видимому, трудных лет, волосы наполовину поседели, наполовину приобрели иссиня-буроватый оттенок, на подбородке топорщилась редкая бороденка. Только глаза сохраняли молодую цепкость и даже не выцвели от времени, не потеряли черного блеска. А вообще-то можно было дать старику лет восемьдесят или больше. Одет он был в длинную полинялую рубаху, которая, как можно было догадаться, была когда-то синей. Рубаха не была заправлена в брюки, а на тощих ногах старика красовались совсем новые мягкие тапочки из сыромятной кожи.

«Странное сочетание»,- отметил про себя Георгий Николаевич.