— Что? — Он знал что.

— Ты знаешь что.

— Многие закрывают глаза. Меня переполняли эмоции.

Ее голова лежала посреди подушки, вздувшейся по краям.

— Тебя не переполняли эмоции.

— Хочешь сказать, я не люблю тебя?

— Ты сам это говоришь.

— Чушь.

Хала перевернулась на спину, но прикрылась руками и поджала ноги.

— Чушь? Как ты можешь? Так говорят, когда человеку глубоко плевать. Как ты можешь быть таким равнодушным? «Чушь»! Таким бесчувственным.

— Я — иностранец, говорю медленно, осторожно подбирая каждое слово, чтобы не попасть впросак.

— Как ты мог такое сказать?

— А что, черт побери, я должен был сказать?

— Я — жирная! — выкрикнула она. Огляделась, словно ища, чем бы запустить в него, потом сгребла в кулак валик собственной плоти, выпиравший под грудью. — Скажи правду!

Правду?

— Ты ненавидишь меня!

Нет, это было не совсем правдой. Владимир не ненавидел ее. Он ненавидел идею о ней, что не одно и то же. Однако именно Владимир пригласил эту крупную женщину в свою жизнь, и теперь ему ничего не оставалось, как просеивать свой тощий словарный запас, выискивая подходящие утешения. Ты не жирная, думал он, ты — полностью реализованная. Но он не успел озвучить эти шаткие заверения, потому что увидел вдруг большое странное насекомое, вроде таракана с крыльями, порхавшее под балдахином из постеров. Владимир инстинктивно прикрыл пах.

Хала тем временем отняла руку от валика жира — он составлял роскошную пару своему более величественному компатриоту, животу, — снова уткнулась лицом в подушку и задышала так часто, что Владимир не сомневался: сейчас она разразится слезами.

— На нас спускается чудная тварь, — предпринял он отвлекающий маневр.

Хала посмотрела вверх:

— А-а!

Они скатились с кушетки точно в тот момент, когда насекомое приземлилось между ними.

— Дай мою футболку, — потребовала Хала, по-прежнему стараясь прикрыться, насколько хватало ее рук.

Пришелец пополз по грядам и буграм простыни, словно вездеход, нарезающий круги по горным склонам, а затем совершил длинный мощный прыжок на подушку Владимира. Надо же! В Ленинграде тараканы были маленькими и инициативностью не отличались.

Наклонившись, Хала попыталась сдуть чудовище, но оно зашевелило крыльями, и девушка отпрянула.

— Господи, я спать хочу, — буркнула она, натягивая длинную футболку с мультяшным персонажем на груди, развеселым синим бесенком, Владимиру неведомым. — Я с шести утра на ногах. Замдиректора пожелал, чтобы на его спине устроили чаепитие.

— Ты не увольняешься?

Она покачала головой.

— Если какой-нибудь юрист начнет к тебе приставать…

— Никто ко мне не пристает. Они в курсе.

Владимир обошел кровать и обнял ее. Хала слегка отстранилась. Он поцеловал ее в плечо и вдруг неожиданно для себя расплакался — теперь, когда рядом не было отца, запрещавшего реветь, такое с ним иногда случалось ни с того ни с сего. Хала прижала его к груди, и Владимир почувствовал себя очень маленьким в ее объятиях. Насекомое на кушетке затаилось, подстерегая их, потому они вышли на пожарную лестницу и закурили. Теперь и Хала плакала, сморкаясь в руку, в которой сжимала сигарету, и Владимир, забеспокоившись, как бы она не подожгла волосы, вытер ей нос.

Они выпили дешевого венгерского рислинга, нагонявшего головную боль после третьего стакана. Выпили, держась за руки. На противоположной стороне улицы в доме для престарелых им. Гарибальди потушили свет; этот пятиэтажный блок построили в шестидесятые наверняка затем, чтобы продемонстрировать, насколько здание способно напоминать кухонную мебель «Формика». В ямайском музыкальном магазине на первом этаже (три пластинки Боба Марли и тонна дури на продажу) шли приготовления к ночной деловой активности, громкость регги регулировалась в соответствии с прихотями сонных обитателей гарибальдийского приюта. Как и полиция, гарибальдийцы путем сложных переговоров достигли соглашения с зажиточными растафари, все остались довольны, веселье продолжалось.

— Послушай, через три месяца мне исполнится двадцать пять, — сказала Хала.

— Ну и что, — отозвался Владимир и тут же почувствовал себя виноватым. Может, для нее в этой дате заключалось нечто особенное. — Я сегодня получил тысячу долларов от клиента. Не отметить ли нам твой день рождения в хорошем французском ресторане, знаменитым plat de mer. Я читал об этом блюде в газете: четыре вида устриц, какой-то необыкновенный лангуст…

— Клиент дал тебе тысячу долларов? — перебила Хала. — За какие такие услуги?

— Ни за какие! — Владимира слегка передернуло при воспоминании об услугах. — Это просто чаевые. Я помогаю ему получить гражданство. Так вот, это блюдо…

— Ты ведь знаешь, я ненавижу всякие грязные Делишки. Давай лучше отметим этот день по-настоящему хорошим гамбургером, какой подают в том симпатичном кафе, где мы праздновали день Рождения Баобаба.

Гамбургер? Она хочет жевать гамбургер на свое двадцатипятилетие? Владимир вспомнил о предстоящем барбекю у родителей, событии, обещавшем гору гамбургеров. Не взять ли Халу с собой? Сумеет она одеться поприличнее? Сумеет притвориться, будто учится в медицинском колледже, куда ее предусмотрительно определил Владимир, щадя воображение Гиршкиных?

— Кафе? Что ж, замечательно. — Владимир поцеловал Халу в шелушившиеся губы. — Возьмем всем по салату «Цезарь», «закуску для гурманов», несколько кувшинов сангрии, что еще надо…

И в следующий раз во время секса он будет держать глаза открытыми. Будет смотреть ей прямо в глаза. Это обязательно, если не хочешь потерять женщину. Сгодятся любые, самые отчаянные меры. Владимир хорошо усвоил урок Оберегать свое достояние, сколь бы скудным оно ни было, — так поступает взрослый мудрый человек, каковым теперь стал и Владимир тоже.

В выходные доктор Гиршкин потел под полуденным солнцем. Пока его плешь румянилась как блин на сковородке, доктор вертел в руках гигантский мясистый помидор.

— Это самый большой помидор в штате Нью-Йорк, — объявил он Владимиру, рассматривая овощ со всех сторон. — Надо написать в министерство сельского хозяйства. Может быть, они призы раздают таким, как я.

— Ты знатный садовод, — пробормотал Владимир, пытаясь заглушить уныние нотой одобрения.

Не очень успешно. Тем непривычным июньским утром, разглядывая редиску-переросток, парившую в пригородном мареве, Владимир отметил новый и неприятный факт: отец постарел. Доктор Гиршкин был маленьким лысым человеком, похожим на Владимира сухощавостью и смуглым овалом лица. И хотя грудь его оставалась мускулистой, благодаря нескончаемой рыбалке и садоводству, черный ковер волос, покрывавший ее, внезапно поседел, некогда идеальная осанка осталась в прошлом, длинный орлиный нос никогда прежде не выглядел таким хрупким и тонким, а загорелая кожа вокруг него — такой морщинистой.

— Когда доллар обрушится и нам всем придется перейти на подножный корм, — сказал Владимир, — из такого помидора можно сделать целый салат.

— Ну конечно, — подхватил доктор. — Крупного овоща надолго хватит. Во время войны, бывало, вся семья питалась одной морковкой несколько дней. Например, в блокаду Ленинграда мы с твоей бабушкой… гм, сказать по правде, нас тогда в Ленинграде и близко не было. Мы рванули на Урал в самом начале войны. Но там тоже нечего было есть. Все, что у нас было, — боров Толик. Здоровенная скотина, мы ели его пять лет. И даже обменивали банки с жиром на нитки и керосин. Все хозяйство держалось на этом борове. — Он с грустью глянул на сына, словно сожалея, что не сберег на память хвостовой хрящик или еще что-нибудь.

Затем доктор вновь оживился.

— Мама! — крикнул он Владимировой бабушке, дремавшей в инвалидном кресле под огромными дубами, отделявшими недвижимость Гиршкиных от владений соседа-индуса, якобы страдавшего мегаломанией. — Ты помнишь того борова? Толика?