— А не пойти ли нам прогуляться после коктейля? — предложил Владимир.

Холодными пальцами, пахнувшими виски, Франческа похлопала его по щеке, будто намеревалась вытрясти из него столь глупые мысли.

— Ты слыхал об их отце, Шмуэле Либбере? Он обнаружил самую старую в мире прялку.

И словно по команде, из-за фикуса выплыли сестры Либбер — две белокожие идентичные красавицы слегка азиатского типа, носительницы информации о древнем еврейском прядильном инструменте.

— Я слышал о работе вашего отца… — начал Владимир, но тут на кухню ворвался Тайсон, отрывисто кашлянул и со значительным видом уставился себе на ноги.

— Владимир, пришли твои друзья. Ты не мог бы… пожалуйста… поздороваться с ними?

В большой комнате Владимир обнаружил Баобаба. Закадычный друг был одет в колониальное хаки от-кутюр, на пробковом шлеме развевалось страусовое перо. Баобаб держал за руку крошечную малазийскую студентку, которая вежливо кивала его речам, но свободной рукой судорожно щупала воздух, будто искала вслепую путь к спасению.

— Я считаю сифилис почетной наградой, — ревел Баобаб, перекрывая вибрирующий звук ситаров из телевизора. — Я подцепил его в Париже, на его культурной родине. Сочинения Ницше, если хотите знать, насквозь сифилитичны.

Блистательная Роберта в чем-то вроде леопардовой ночнушки и котелке на голове обвилась вокруг Фрэнка. Она щипала его за вислые щеки и вопила:

— Вот это да, сколько же в тебе жизни!

Притихшая толпа рассасывалась, крадучись; содержимое американского плавильного котла стекалось отдельными ручейками на кухню. Но двигалась публика тягуче, приклеившись взглядом к причине своего бегства — маленькому толстяку в пробковом шлеме и почти голой девочке-подростку, а в углу…

В углу сидела Хала в том же нелепом садомазохистском прикиде, в котором Владимир встретил ее впервые восемь месяцев назад; компанию ей составил бокал с выпивкой. Молодые интеллектуалы проносились мимо, их надувные рога испуганно дрожали. Завидев Владимира, Хала призывно помахала ему.

Но Владимир уже вцепился в Баобаба, тот в свою очередь ослабил хватку на руке малазийки.

— Ты что? — прошипел Владимир. — Зачем ты привел Халу? И что ты тут устроил?

— Что устроил? Я оказываю тебе услугу. Где новая девушка?

Из кухни, куда сбежалось человек двадцать, доносился гулкий рокот назревавшего бунта, среди возмущенных криков явственно выделялся голос Франчески. Между тем в углу гостиной Фрэнк сдавался на милость маленькой амазонки в неглиже и со скобками во рту; в другом углу Хала, окунув горячий палец в бокал, наблюдала, как расходится рябью ржавое шерри.

А что же Владимир? Ему, возможно, оставалось жить секунд двадцать.

— Пожалуйста, развяжи меня, — попросил Владимир.

Путы развязали. Повязку с глаз Владимир снял сам. Свет, лившийся с Пятой авеню, жизнерадостный и искристый, разукрасил блеклые шторы до неузнаваемости.

— Прости за секс прошлой ночью, — сказала Франческа. — Я была слишком груба. Я подсознательно наказывала тебя.

— Нет, это моя вина. — Прикрывшись простыней ниже пояса, Владимир растирал опухшие запястья. — Пригласить друзей было с моей стороны актом агрессии. — Дрожащим пальцем он провел по отпечаткам зубов на бедре. — Прибегнув к физическим действиям по отношению ко мне, ты предстала одновременно жертвой и насильником. Это был раскрепощающий поступок с твоей стороны.

Чуждые и в то же время привычные слова, не слыханные им с тех пор, как он покинул прогрессивный Средне-Западный колледж, без усилий складывались в предложения. Он понимал, что охотится за легендарным мифическим зверем — подтекстом.

Снежным человеком литературного мира. Так в чем же заключался подтекст?

Владимир размышлял не столько о ролевых играх с причинением боли и намеренных унижениях, которым она его подвергла (был момент, когда он оставался абсолютно голым, она же облачилась в отцовский рабочий костюм — твидовая пара и водолазка), сколько о физическом аспекте в целом. Два человека, на две сотни фунтов тяжелее небытия, зарываются друг в друга; опасная и деликатная ситуация — хрящ трется о лобок, при этом запах непостижимо отсутствует, запах, что регулярно испускают иные, более могучие животные. О ущербное наслаждение маленьких и легких!

Фрэн натянула футболку, и две маленькие груди, лишь немногим больше чувствительных близнецов на груди Владимира, скрылись под хлопком.

— Твои друзья явились на вечеринку словно молодые империалисты, юные завоеватели. Полнота и стройность нашей туземной академической культуры абсолютно недоступна их пониманию, они перетолковали ее в их собственном убогом дискурсе. Будет только справедливо сравнить их с войсками Леопольда, вытоптавшими Конго.

Владимир ощутил настоятельную потребность натянуть трусы, дабы обрести нечто вроде паритета. (Ему казалось, что они играют в теннис и невидимый полевой судья постоянно выкрикивает: «Преимущество за Франческой!») Но он понятия не имел, куда запропастились его трусы в пьяной неразберихе, предшествовавшей их первому соитию. И что-то подсказывало ему, что нагота и виноватое молчание — верная линия поведения. В противостоянии с более умными женщинами предпочтительнее, планомерно отступая, рубить в крошево и жечь собственные убеждения, пока атакующие не разгромили их в пух и прах.

Да, теперь до него дошло: поначалу он не разобрался в ней, шутливая болтовня предыдущих вечеров была лишь пристрелкой, и то, чего хочет от него эта самоуверенная американка — чем бы оно ни оказалось, — Владимир не в состоянии ей дать.

Ибо рано или поздно она осознает ограниченность человека, которого в зрелом возрасте двадцати пяти лет родная мать наконец научила ходить. Разве можно иметь дело с таким человеком, думал Владимир. Для этого нужно обладать терпением Халы, а возможно, и ее жалкостью; очень сомнительно, чтобы у этой холеной молодой женщины имелось и то, и другое.

— Этот толстый тупой женоненавистник… — продолжала Фрэн. — Он возомнил, будто стоит ему прокричать «сифилис», как все девушки бросятся ему на шею. Бедная Чандра. А та… крупная женщина в наряде маленькой потаскушки. Что ей у нас понадобилось? Она-то зачем приперлась? (Владимир помотал головой и уткнулся лицом в подушку размером в полкровати, в наволочке со сценами из венецианской жизни.) Мы с друзьями придерживаемся достаточно широких взглядов, но всему есть предел. Эти люди вели себя непростительно.

— Они выросли у телевизора, — промямлил Владимир в спасительную подушку. — Они искали призы в коробках с хлопьями. Они — продукт этой культуры, американской культуры двадцатого века, империалистической по определению. — Однако он приписал своим друзьям слишком большую долю вины, в то время как на повестке дня стояло самобичевание. Владимир заметил свою оплошность.

— По правде говоря, по сути я расстраиваюсь не из-за них, — сказала Фрэн. — Они пришли и ушли, я их больше не увижу. Но как это характеризует тебя? Жизнь, которую ты до сих пор вел? Ты — очень умный и необычный человек. Начитанный, образованный выходец из другой страны. Как тебя угораздило связаться с этими типами?

Владимир вздохнул.

— Как бы тебе объяснить? — Он призвал на помощь литературу. Он призвал на помощь подтекст. И в конечном счете образование не подвело. — Помнишь рассказ Хемингуэя «Убийцы»? — спросил он. — Когда убийцы приходят за боксером, что он говорит?

— «Я попал не туда».

— Вот и я тоже.

— Верно, но, цитируя Хемингуэя, мы тем не менее отнюдь не склонны оправдывать женоненавистничество и чувство расового превосходства, определяющие структуру его произведений.

— Разумеется, нет, — согласился Владимир. — Ни за что.

Фрэн потрепала его по затылку, по мягким выпуклостям и костистым выступам. Дружеское прикосновение оказалось весьма кстати после ночи, что они провели вместе. Это прикосновение граничило с нежностью, и пусть ночью он упивался ее властными ухватками, немного обходительности тоже не помешает.