— За меня! — просиял Коэн своей фирменной улыбкой добродушного старорежимного папаши. Подавшись к Владимиру, он потрепал его по голове.

— Знаете… — проговорила Морган, когда отголоски тоста стихли и всем уже нечего было сказать. — Вы такие… Эти чтения. Все это так ново для меня. Там, где я выросла… никто… Вот такой я и представляла себе Праву. И потому, наверное, сюда и приехала.

От ее непрошеной искренности у Владимира отвисла челюсть. Да что она, черт возьми, себе позволяет? В таких вещах не признаются, правдивы они или нет. Неужто юной красавице (с длинными каштановыми волосами) требуется вводный курс позерства? «Создай себя», версия для дошкольников.

Но тусовка жадно впитывала ее слова, шутливо пихая друг друга локтями. Да, они, типа, понимают, о чем она говорит, эта симпатичная офигительная новенькая.

Из «Радости» Морган ушла вместе со всеми. Позже Александра, улучив момент, осталась наедине с ней в облезлом женском туалете Маленького квартала, где в откровенной беседе выяснила, что Морган находит поэзию Владимира «великолепной», а его самого «экзотичным». А значит, Морган была не совсем безнадежна.

Но Владимир выкинул ее из головы. Ему предстояла серьезная работа. Этап № 2 завершился полным успехом; плохая поэзия сыграла решающую роль; чековые книжки лежали наготове. ОН рассчитывал на Гарольда Грина, с благосклонным видом пробиравшегося мимо просителей, карауливших его в баре «Морковка», каждый умолял о тучном гранте придворного художника «Радости». Судя по его виду, Гарольд чувствовал себя ступившим на путь, который должен был в корне изменить его жизнь. Пункт назначения: Гиршкин.

Прочь сомнения, время для фазы № 3 пришло.

Сладчайшей фазы сосунка.

Подъем, душ и в церковь. Владимир поступил, как подсказывала его иудео-христианская совесть, размером с морскую гальку. Проглотил витамины, обильно запил водой. Новый будильник все еще завывал. Владимир облачился в свой единственный костюм, купленный сдуру в новом немецком универмаге за несколько десятков тысяч крон, и обнаружил, что костюм предназначен для человека в два раза шире его.

— Добры чертов ден, — приветствовал он свое отражение в зеркале.

В глубине двора, рядом с опиумным огородом, прохлаждалась вместе с Яном его машина. В пустынном небе вылинявшего голубого цвета кое-где виднелись желтоватые облачка, на вид твердые, как береста, — на них можно было бы размещать рекламу и пускать в плавание над городом. Костя обихаживал розовый куст — подрезал ветки, кажется; уроки садоводства, преподанные Владимиру отцом, давно выветрились из памяти за ненадобностью.

— Доброе утро, царевич Владимир, — сказал Костя, завидев нашего героя.

В это утро Костя выглядел внушительнее, чем когда-либо, — никакой синтетики, просто армейское хаки, высокие башмаки и белая хлопковая рубашка.

— Царевич? — переспросил Владимир.

Костя проворно развернулся и лязгнул чем-то вроде секатора, едва не отхватив Владимиру полноса. Видимо, перспектива православного воскресенья чрезвычайно возбуждала Костю.

— Получили по чеку от канадца! — воскликнул он. — Как его имя? Гарольд Грин. Владелец клуба.

— Четверть миллиона? Целиком? То есть… Боже правый… Так, говоришь…

Неужто Костя говорит о 250 000,00 U.S. $, эквиваленте зарплаты среднестатистического столованца за пятьдесят лет, хлынувшем в кубышку Сурка невским половодьем во время таяния льдов? И все это благодаря свободно-рыночному жульничеству Владимира? Нет, не может быть. Мир насажен на крепкую ось: Северный полюс, Южный полюс, индекс Доу-Джонса и индекс Никкей; черная касса и минимум заработной платы. Но продать двести шестьдесят акций «ПраваИнвеста» по 960 долларов за штуку… Такое случается только в вверхтормашечном мире, где Джим Джонс[37], Тимоти Лири[38] и Фридрих Энгельс, пришпорив единорогов, улетают в пурпурно-розовое небо.

Верно, Владимир припоминал, как пьяный, обмякший Гарри сидел, закрыв лицо руками; макушка, лысая и влажная, блестела ярче, чем граненые бутылки с мартини на полке бара. Пуская слезы и слюни, он говорил:

— Нет у меня никаких талантов, мой юный русский друг. Только счета в офшорах.

— Убирайся отсюда! — неожиданно рявкнул Владимир, удивив самого себя. Подобным тоном мать обращалась к какой-нибудь мелкой американской сошке, перепуганному бухгалтеру, закончившему государственную школу. Был ли Владимир пьян? Либо, напротив, трезвее, чем обычно? Похоже, и того и другого понемножку.

— Что? — переспросил Гарри.

— Убирайся из этой страны! Ты никому здесь не нужен.

Прижав бокал к груди, Гарри ошалело покачал головой.

— Посмотри на себя! — орал Владимир. — Маленький белый мальчик в теле взрослого белого мужчины. Твой отец и его капиталистические дружки разрушили мою родину. Да, они вусмерть уделали миролюбивый советский народ так, что ему уже не подняться.

— Но, Владимир! — воскликнул Гарри. — О чем ты? Какой народ? Ведь именно Советы вторглись в Столованскую республику в 1969-м…

— Оставь свои оправдательные факты при себе. Мы не склоняемся перед фактами. — На минуту Владимир оборвал свою гневную речь и перевел дух.

Мы не склоняемся перед фактами? Откуда он это взял, с лозунга, виденного в детстве в Ленинграде, с коммунистического пропагандистского плаката? И в кого он превращается? Во Владимира Бездушного Аппаратчика?

— Но ты и сам богат, — возразил Гарри сквозь слезы. — У тебя шофер, БМВ, красивая фетровая шляпа.

— Имею право! — крикнул Владимир, игнорируя импульсы сочувствия, которые наилучший орган из имевшихся в наличии — сердце — выдавливал из левого желудочка вместе с литрами пенистой крови первой группы. Господина Сердце он ублажит позднее… А сейчас он на войне! — Ты никогда не слыхал о политике самоидентификации? — кричал Владимир. — Ты что, совсем тупой? Хочу богатеть в родной среде, участвовать в возрождении экономики той части мира, к которой принадлежу, и если это не кусок моей личной истории, то что это, черт возьми?

Тут Владимир чуть сам не пустил слезу, представив, как через позолоченные двери в бар «Модерна» входит Франческа, женщина, у чьих ног он изучал законы этого мира; она сдержанно улыбается, наблюдая, как Владимир четвертует несчастного Гарри с тем же пылом, с каким Франческа кастрировала политически необразованные массы в Нью-Йорке. О Фрэнни. Все это ради тебя, любимая! Пусть великие и прекрасные победят лысых и ничтожных…

— Да, это моя история! — снова завопил Владимир. — Это касается меня, но не тебя, американская империалистическая свинья!

— Я — канадец, — пробормотал Гарри.

— Нет, не начинай. — Владимир ухватил Гарри за складки безразмерного спортивного свитера. — Даже не заикайся об этом, друг.

А потом, среди пышного убранства туалета в «Модерне», где струйки, испускаемые англоязычным миром, смешивались на щербатом мраморе, Владимир лично втирал миноксидил вокруг арктического аванпоста, охранявшего остатки волос на голове Гарри. Набравшийся в одиночку новозеландский турист глазел на них, держа руку наготове, чтобы немедленно схватиться за дверную ручку, если дело зайдет слишком далеко.

Владимира качало из стороны в сторону на волнах жалости. О бедный Гарри Грин! О, почему присвоение чужого имущества требует такой жесткости? Что бы богатым людям просто не раздавать деньги направо и налево, как этот приятный малый Сорос? Владимир даже, словно заботливый родитель, подавшись вперед, поцеловал Гарри в мокрый лоб.

— Ну-ну, успокойся, — сказал он.

— Чего ты хочешь от меня? — Гарри вытер покрасневшие глаза, высморкал крошечный кривой нос, пытаясь вновь обрести уверенное достоинство, бывшее до этого ужасного вечера его фирменной чертой. — Даже если на моей лысине вновь отрастут волосы, это будет лишь половинчатой мерой. Я все равно останусь старым. Останусь… Как ты меня назвал?