МЭР (с куском осетрины, зажатым между большим и указательным пальцами). Я внук иммигрантов. Мой сын — правнук иммигрантов. И я всегда этим гордился. А теперь я призываю всех натурализованных иммигрантов прийти и проголосовать. Если мистер Рыбаков смог это сделать, сможете и вы!

ЖУРНАЛИСТКА. Но всего лишь за час до начала церемонии из городской администрации просочились сведения о том, что на самом деле мистер Рыбаков не является гражданином США. В архивах иммиграционной службы указано, что на церемонии натурализации, проводившейся в январе прошлого года, мистер Рыбаков набросился на мистера Джамаля ибн-Рашида, проживающего в Кью-Гарденс, в Квинсе, обрушив на него град расистских высказываний.

МИСТЕР РАШИД (в чалме, на фоне своего дома с садом, возбужденно). Он кричать на меня: «Турка! Турка! Убирайся домой!» И бить меня по голове — бах! бах! — этим, как его, костылем. Жену спросите, я до сих пор по ночам не спать. Мой адвокат сказать: «В суд!» Но я судиться нет, Аллах всех прощать, и я такой же..

Перебивка, и снова Рыбаков на пресс-конференции, окруженный помощниками мэра; некий репортер кричит:

— Мистер Рыбаков, это правда? Вы действительно лжец и психопат?

Замедленная съемка: Рыбаков поднимает костыль и швыряет его через весь зал, костыль опускается точно на голову нахальному репортеру. Беззвучные кадры рукопашной: служащие городской администрации обезвреживают Рыбакова, камера дергается, стараясь ухватить все подробности. Наконец включается звук и мы слышим вопль Рыбакова: «Я гражданин! Я Америка! Гиршкин! Гиршкин! Трепло! Ворюга!»

ЖУРНАЛИСТКА. Полицейские эксперты не смогли перевести термин «Гиршкин», однако из надежных источников нам стало известно, что такого слова в русском языке не существует. В течение двух недель мистер Рыбаков наблюдался в психиатрическом центре Бельвю, в то время как сотрудники мэрии пытались замять скандал.

ПОМОЩНИК МЭРА (молодой, затравленный). Мэр протянул руку помощи этому человеку. Он хотел поддержать его. Мэр глубоко озабочен участью повредившихся умом ветеранов Второй мировой войны, беженцев из бывшего Советского Союза…

ЖУРНАЛИСТКА. Однако в основанном на документах журналистском расследовании, опубликованном в сегодняшнем номере «Дейли ньюз», говорится, что мистер Рыбаков — на газетном снимке он запечатлен за рулем своей тридцатифутовой гоночной моторной лодки — получал социальное пособие, проживая в роскошных апартаментах на Пятой авеню. Этот факт грозит городской администрации проигрышем на выборах… А сейчас прямой репортаж с пресс-конференции мэра…

— Видишь! Видишь! — орал Баобаб на другом конце. — Видишь, что мне из-за тебя пришлось вытерпеть! Я пытаюсь заснуть, а тут Рыбаков и какой-то чокнутый серб вышибают дверь и Рыбаков кричит: «Гиршкин! Гиршкин! Трепло! Ворюга!» И костыли у него, как по телевизору показывали. Хала на кухне набирает 911. Нет, рядом с Вентиляторным Джорди выглядит вполне разумным человеком. Ну ладно, как сам-то?

— М-м?

— Как дела, спрашиваю.

— Эх, — ответил Владимир.

— Эх?

— Эх, — повторил Владимир. — Все, с меня хватит, Баобаб. — Он вспомнил о Джорди. О Гусеве. И о Сурке. — Бороться не имеет смысла. С меня достаточно.

— Бороться? Ты о чем? Ты за три тысячи миль отсюда. Все в лучшем виде. Я просто подумал, что тебя надо предупредить. Вдруг он вздумает поискать тебя в Праве.

— Сурок, — прошептал Владимир.

— Кто?

— Его сын.

— И что?

— Ничего. Проехали.

— Что ты бормочешь?

— Мне надо идти, — сообщил Владимир. — Передай от меня прощальный привет Хале.

— Эй! Я с тобой полгода не разговаривал. Куда ты поехал?

— В концентрационный лагерь.

На парковку Аушвиц 2-Биркенау въехал кортеж БМВ, любимое средство передвижения Владимира в то время. Парковка была пуста, если не считать единственного туристического автобуса; туристы давно из него вылезли, и водитель-поляк убивал время, отмывая с любовным тщанием свои сапоги. Владимир и Морган только что прилетели из Лондона, Коэн приехал поездом из Правы. Попытки Коэна заменить БМВ американскими автомобилями потерпели провал. Джипы «ПраваИнвеста» участвовали в очередных так называемых «учениях по проверке боеготовности», затеянных Гусевым, о которых, вероятно, ни НАТО, ни останки Варшавского договора не были проинформированы. Потому Владимиру и его друзьям пришлось преодолеть расстояние в три километра от собственно Аушвица до дочернего лагеря на машинах военных преступников.

Они поднялись по ступенькам на главную смотровую вышку. То была знаменитая вышка, непременный атрибут каждого фильма о концлагерях. Видимо, ради пущего впечатления режиссеры часто снимали ее с нижней точки. В реальности башня была столь же приземистой и невзрачной, как станционный домик на пригородной нью-йоркской ветке Метро-Норт.

Вид с вышки тем не менее охватывал Биркенау целиком. Внизу пролегали рельсы, по которым подвозилось топливо для печей. Ряды печных труб тянулись до горизонта, напоминая коллекцию игрушечных заводиков, рассеченную песчаным полотном некогда перегруженной железной дороги. Отступая, немцы оставили только печи, взорвав все остальное в последнем пиаровском жесте. Но в некоторых секторах по-прежнему стояли ряды прямоугольных, жмущихся к земле бараков, и, если помножить их на число осиротевших труб, можно было легко вообразить, как лагерь выглядел прежде.

Заглянув в сильно потрепанный справочник по европейским концлагерям, Коэн обвел пальцем горизонт и произнес ровным ТОНОМ:

— Вон там. Пруды с человеческим пеплом.

Он указывал туда, где кончались трубы и начинался лес оголенных деревьев. По опушке леса ковыляли люди; возможно, та самая тургруппа, чей автобус пустовал на парковке.

Продолговатое облако уплыло, и солнце последних зимних дней засияло с удвоенной энергией. Владимир зажмурился и приставил к глазам руку козырьком.

— О чем ты думаешь? — спросил Коэн, приняв жест Владимира за проявление болезненных переживаний.

— Он устал, — сказала Морган. Она понимала: что-то не так, но подозревала, что не только в Аушвице дело. — Ты ведь немного устал, правда, Владимир?

— Да, спасибо. — Владимир едва не отвесил Морган поклон в благодарность за вмешательство. Меньше всего ему хотелось разговаривать. Ему хотелось остаться одному. Он улыбнулся и, выставив указательный палец, словно маня друзей за собой, принялся спускаться по ступенькам в гущу печных труб и уцелевших бараков.

Коэн и Морган шагали вдоль рельсов. Через каждые несколько метров Коэн останавливался, чтобы сделать изобличающий снимок. Время от времени они ныряли в бараки посмотреть, в каких ужасающих условиях существовали узники, хотя в отсутствие человеческого элемента многое приходилось домысливать. Продвигались они по направлению к яме с человеческим пеплом, вырытой в тупике железной дороги. Владимир, отколовшись от Коэна и Морган, бродил в одиночку между главной смотровой вышкой и лесом. Где-то здесь должна была находиться разгрузочная платформа, на которой новоприбывших сортировали: одних отправляли на мгновенную смерть от «Циклона Б», других на медленную — от непосильного труда.

Нелегко было воссоздать в воображении этот процесс, поскольку от того, что здесь когда-то находилось, осталась лишь узкая полоска пыльной земли, ведущая прочь от полотна. На рельсах стояла единственная постройка — дряхлый деревянный сторожевой пост, приподнятый на сваях, отчего он напомнил Владимиру избушку Бабы-яги. В сказках избушка держалась на куриных ногах, доставлявших Ягу туда, где у нее возникало желание устроить разгром. Изба могла также действовать по собственной воле, проносясь галопом по деревне и топча добрых христиан.

Бабушка Владимира, исполняя долг русских бабушек, рассказывала внуку сказки про Бабу-ягу, стимулировавшие поедание творога, гречневой каши и прочих пресных деликатесов отечественной кухни. Но, поскольку сказки были взаправду страшными, бабушка смягчала впечатление от кровавой резни, вставляя успокоительные оговорки, вроде: «Надеюсь, ты знаешь, что Баба-яга не съела никого из нашей родни!» Владимир так и не понял, осознавала ли она глубинный смысл этой оговорки. Однако его семье действительно удалось ускользнуть от Гитлера почти в полном составе. И спасла Гиршкиных от Гитлера именно бабушка, а вот доморощенный Сталин оказался ей не по силам.