— Будьте добры… расскажите о себе. Конечно, никто не лезет вам в душу…

— Я — псих, — сообщил Рыбаков. Огромные брови утвердительно дернулись, и старикан улыбнулся с ложной скромностью ребенка, явившегося в школу на день открытых дверей с папой-космонавтом.

— Псих! — воскликнул Владимир, пытаясь изобразить воодушевление. Он уже навидался русских сумасшедших, с порога докладывавших о своем диагнозе, для некоторых диагноз стал профессией или даже призванием. — И это официально подтверждено?

— Не раз. Я под наблюдением, так сказать, — ответил Рыбаков, заглядывая под стол Владимира. — Знаешь, я даже отправил в «Нью-Йорк таймс» письмо на имя президента.

Он протянул мятый листок бумаги, вонявший алкоголем, чаем и его собственной потной ладонью.

— «Дорогой мистер Президент, — прочел Владимир. — Я — русский моряк в отставке, славный воин, сражавшийся с фашистскими захватчиками во Вторую мировую войну, и официально признанный параноидальный шизофреник Уже более пяти лет я живу в Вашей чудесной стране, пользуясь огромной моральной и финансовой поддержкой дружелюбного и сексуально продвинутого американского народа. В России душевнобольных престарелых граждан запирают в ветхие больницы, их каждый божий день оскорбляют молодые хулиганы, которые почти ничего не знают о Великой Отечественной войне и не проявляют никакого уважения к старшим, дравшимся до последней капли крови с поганой немчурой. В Америке я имею возможность вести полнокровную, насыщенную жизнь. Покупать продукты, какие мне по вкусу, в супермаркете «Слоун» на углу 89-й улицы и Лексингтон. Смотреть телевизор, особенно передачу про смешного черного лилипута на Пятом канале. И я помогаю защищать Америку, вкладывая часть моего социального пособия в компании вроде «Мартин Мариетта» и «Юнайтед Текнолоджиз». Скоро я стану гражданином Вашей великой страны и получу возможность выбирать руководителей (не то что в России). Вот почему, мистер Президент, я желаю Вам, и Вашей соблазнительной жене, и расцветающей дочке много-много здоровья в Новом году. С почтением, Александр Рыбаков».

— У вас безупречный английский.

— А, это не моя заслуга, — отмахнулся Вентиляторный. — Переводила мисс Хароссет. Будьте уверены, она точно следовала оригиналу. Она хотела написать «немцы» вместо «немчура», но я не позволил. Надо писать как чувствуешь, сказал я ей.

— И в «Нью-Йорк таймс» опубликовали ваше письмо? — полюбопытствовал Владимир.

— Их кретины-редакторы половину выбросили. — Мистер Рыбаков задергал рукой, делая вид, будто вычеркивает слова. — Американская цензура, приятель. Как можно вымарывать слова из поэмы! В общем, я велел мисс Хароссет подать на них в суд. Ее сестренка гуляет с важной шишкой из местной прокуратуры, так что, думаю, наше дело правое.

Мисс Хароссет. Наверное, прикрепленный к Рыбакову социальный работник Владимир глянул на бланк, который следовало заполнить. Богатый и своеобразный психоз разворачивался перед ним, угрожая сверзиться с тощей строчки, выделенной для «психического состояния клиента». Он ощутил беспокойство, связал его с прохождением кофе по кишечнику и принялся выстукивать пальцами мелодию «Интернационала» на металлической столешнице — нервная привычка, унаследованная от отца. За несуществующими окнами тесного офиса, в каньонах финансового района бурлили рационализм и неизбывная надежда на коммерческий успех: секретарши из пригородов сравнивали цены на косметику и колготки, выпускники Плющевой Лиги[2] заглатывали целиком и с наслаждением морских окуней. Здесь же были только двадцатипятилетний Владимир и несчастные, сбившиеся в кучу массы, жаждавшие обрести свободу. Раздумья Владимира прервал клиент, пыхтевший и сопевший, как перегревшийся радиатор.

— Послушайте, Рыбаков, — сказал Владимир. — Такому эмигранту, как вы, можно только позавидовать. Получаете социальное пособие. Публикуетесь в «Таймс». Ума не приложу, что еще я могу для вас сделать.

— Жулики! — завопил Рыбаков, снова хватаясь за костыль. — Прохиндеи! Они не хотят давать мне гражданства! Они прочли письмо в «Таймс». И знают про вентилятор. Про оба вентилятора. Бывает, летом по ночам лопасти немного ржавеют, тогда их надо смазать кукурузным маслом. Так вот, они услыхали «трик-крак, трик-крак» и напугались! Напугались старика-инвалида! Трусы есть в любой стране, даже в Нью-Йорке.

— Верно, — согласился Владимир. — Но, думаю, мистер Рыбаков, на самом деле вам нужен юрист по иммиграционным делам… Я же, к сожалению…

— Да знаю я, кто ты, цыпленочек, — перебил Рыбаков.

— Прошу прощения? — Последний раз Владимира называли «цыпленочком» лет двадцать назад, когда он и впрямь был маленьким, неуклюжим созданием с невесомым золотистым пушком на голове.

— Прошлой ночью вентилятор спел мне былину, — поведал Рыбаков. — Под названием «Сказание о Владимире Гиршкине и его матушке Елене Петровне».

— Мама, — прошептал Владимир, не зная, что еще добавить. В русской компании это слово обладает статусом священного заклятия и в комментариях не нуждается. — Вы знакомы с моей матерью?

— Мы пока не имели счастья быть официально представленными друг другу. Но я читал о вашей матушке в деловой хронике «Нового русского мира». Какая еврейка! Гордость вашего народа. Волчица капитализма. Гроза скрытых фондов. Царица жестокосердная. О несравненная Елена Петровна. И вот я сижу и разговариваю с ее сыном! Он наверняка знает, к кому из этих подлых агентов Службы иммиграции и натурализации следует обратиться, — возможно, к коллегам-иудеям.

Владимир выпятил верхнюю губу и вдохнул животный аромат усов — успокаивающая процедура.

— Ошибаетесь, — произнес он. — Я не могу вам ничем помочь. Мне недостает маминой прозорливости, у меня нет друзей в СИН… у меня нигде нет друзей. Яблочко от яблони далеко укатилось, как говорится. Мама, может быть, и волчица, но посмотрите на меня… — Он обвел рукой свой убогий кабинет.

В этот момент двойные двери распахнулись и с опозданием на двадцать минут на пороге появились китаянка и гаитянка — младшие служащие и сотоварищи Владимира по безоконному офису, — нагруженные свежими булочками и кофе. Коллеги не торопясь усаживались за столы с табличками «Китай» и «Гаити», подбирая длинные летние прозрачные юбки. Когда Владимир снова повернулся к клиенту, на столе лежали десять стодолларовых купюр веером, десять ликов Бенджамена Франклина с поджатыми губами.

— Ой! — Владимир инстинктивно схватил твердую валюту и поместил в карман рубашки. Оглянулся на интернациональных коллег. Не подозревая о только что совершенном преступлении, те уплетали булочки, весело обсуждая рецепты гаитянского печенья и как узнать, порядочный мужик или нет.

— Мистер Рыбаков! — зашептал Владимир. — Что вы делаете? Нельзя предлагать мне денег. Здесь вам не Россия!

— Везде Россия, — философски отозвался Рыбаков. — Куда ни поедешь, кругом одна Россия.

— А теперь положите руку на стол ладонью вверх, — проинструктировал клиента Владимир, — я быстро вложу в нее деньги, а вы уберете их в бумажник, и будем считать вопрос закрытым.

— Ты меня не убедил, — произнес Рыбаков с ослиной невозмутимостью. — Знаешь что? Идем ко мне в гости. Поговорим. По понедельникам Вентилятор любит попить чайку пораньше. Ну и «Джека Дэниелса» отведаем, и белуги, и сочной осетринки. Я живу на Восемьдесят седьмой, сразу за музеем Гуггенхайма, этим безобразием. Но пентхауз у меня приличный, с видом на парк, и холодильник имеется, «Саб-Зироу»… Куда цивилизованнее, чем здесь, сам увидишь… Да плюнь ты на работу. Помогать эквадорцам перебираться в Америку — пустое занятие. Давай дружить!

— Вы живете в Верхнем Ист-Сайде? — пролепетал Владимир. — В пентхаузе? На социальное пособие? Но как такое может быть? — У него возникло неприятное ощущение, будто комната поплыла. Единственное удовольствие, которое доставляла работа, заключалось во встречах с иностранцами, еще крепче запутавшимися в американской жизни, чем он сам. Но сегодня и эта простая радость ему не давалась. — Откуда у вас деньги? Кто купил вам классный холодильник?