Подвал с «Юдорой Уэлти» Владимир отыскал как раз к середине тягучего гастрономического безвременья между обедом и ужином — в ресторане обреталось всего шесть душ. Пещерообразный зал наводил на мысль, что место, где ныне располагалось заведение для тоскующих по родине экспатриантов, в былые времена использовалось в иных целях — например, в качестве камеры пыток, где католики и гуситы по очереди подвешивали друг друга за волоски в носу к цилиндрическим сводам. Ныне о мученической религиозности напоминал лишь рекламный плакат: поджаренная рыба-ангел на листьях спаржи.

У входа в зал Владимира встретила официантка, молодая дерганая американка с короткими, с проседью, волосами и в юбке, напоминавшей шотландский килт. У нее были дурные манеры, к Владимиру она обращалась «родной»: «Присаживайся, родной». И в придачу была южанкой.

Владимир принялся изучать меню и соратников по позднему обеду. Слева от него, за столом с Дюжиной пустых пивных бутылок, сидели четыре девушки. Одеты они были для температуры градусов в двадцать: «мартенсы», вельветовые штаны и майки разнообразных мрачных оттенков — больничного, нарколептически-серого и черного, как бездна. Разговаривали девушки очень тихо, так что Владимир не мог разобрать ни слова, и все четверо выглядели до боли знакомо. Уж не учился ли он с ними вместе в Средне-Западном колледже? Владимира подмывало пробурчать название колледжа, чтобы посмотреть, какова будет реакция.

Последний из посетителей был настоящим красавцем: статный, широкоплечий, с львиной светло-каштановой гривой — неоспоримым признаком здоровья, колоколом опускавшейся на спину. Если у ценителей человеческой красоты и могли возникнуть претензии к этому джентльмену, то лишь касательно носа с легкой горбинкой — зачем скрещивать орла и льва? — а также нелепого пушка на подбородке. Парню пошла бы борода либо бритые щеки, но только не этот тощий мох.

Красавец что-то строчил в блокноте, на столе перед ним стояли в ряд непременные пустые бутылки, в недрах пепельницы на автопилоте дымилась сигарета. Время от времени взгляд парня блуждал по ресторану, небрежно минуя столик, облюбованный противоположным полом.

Владимир заказал запеченную свинину и мятный джулеп[27].

— А что это за пиво, которые тут все пьют? — спросил он официантку.

— «Юнеско», — ответила она, улыбаясь и по вопросу легко определив, что Владимир здесь новичок.

— Ах да. Одно пиво.

Покопавшись в сумке, он достал толстый, потрепанный блокнот, наследие школьных времен; на страницах мелькали то стихотворение, то прозаический отрывок. Владимир швырнул блокнот так, чтобы его витой позвоночник звякнул о стол, а затем постарался изобразить полнейшее равнодушие, когда девушки за соседним столиком и молодой Хэмингуэй на другом конце ресторана уставились на него. Вынув мраморный «паркер» с логотипом материнской компании, Владимир улыбнулся. Улыбка адресовалась ручке.

Те, кто наблюдал за Владимиром годами, не обнаружили бы в его мимике ничего примечательного: улыбка, как всегда, расползлась по лицу, оседая на выпяченной нижней губе и в безмятежных зеленых глазах. Но Владимир (возможно, начитавшись плохих романов) верил, что улыбка способна рассказать целую историю, если вдобавок в нужные моменты вздыхать и благодушно качать головой. В данном случае Владимир надеялся выразить следующее: «Да уж, мы с этой ручкой много чего повидали. В те странные, отчаянные годы мы помогли друг другу не развалиться на части. Порт-Ланд, штат Орегон; Чэпел-Хилл в Северной Каролине; Остин в Техасе и, конечно, Седона, штат Аризона. Может, еще Ки-Уэст. Сейчас уж не вспомнить. Раздолбанные машины, случайные женщины, группы, которые распадались из-за яркости наших творческих индивидуальностей. И всегда и всюду она была со мной, моя ручка. Я пишу. Я писатель. Нет, скорее, поэт». Владимир слыхал, что в этих местах поэзия была на особом счету. Все рифмовали, в джаз-клубах устраивались поэтические вечера. Но Владимиру необходимо было выделиться из толпы… «Я поэт и писатель. Нет, поэт и романист. Но зарабатываю на инвестициях. Поэт-романист-инвестор. А еще импровизирую в танце».

Владимир уже довольно долго улыбался ручке. Пожалуй, и хватит. Он углубился в стихотворение. О матери. Сочинялось оно легко, мать прекрасно поддавалась версификации. Официантка принесла напитки, увидела, чем занимается Владимир, и ухмыльнулась. Да, здесь кругом были свои.

Владимир развлекался от души, описывая мать в китайском ресторане: «тонкая нитка жемчуга из тех мест, где она родилась», этот образ заслужил одобрение преподавателя сравнительного литературоведения в Средне-Западном колледже. И вдруг — о ужас! — ручка-путешественница выдохлась. Владимир потряс ее со всей элегантностью, на какую был способен, затем принялся покашливать, поглядывая в сторону другого обедавшего творца. Парень не реагировал, погрузившись (или притворившись, что погружен) в работу. Он щурился, с сокрушенным видом мотал головой, сгребал волосы, снова опускал руки — и грива рассыпалась весьма изящно, как раскрывается китайский веер. Затем красавец вздохнул и благодушно кивнул сам себе.

Женский коллектив отреагировал тем, что еще сильнее приглушил громкость разговора. Зачарованно и с некоторой тревогой они наблюдали за Владимиром и его ручкой, словно заблудившиеся туристки, наткнувшиеся на спонтанную уличную пляску туземцев вдали от безопасной крепости отеля «Хилтон». Владимир взял со стола бутылку пива — иных рекомендаций у него не было — и подошел к девушкам.

— Мне бы ручку.

У одной из девушек оказалась при себе сумочка; она открыла ее и начала рыться в ворохе бумажных носовых платков, чистых и использованных. При этом она испуганно поглядывала на товарок, пока одна из них — с прической «дикобраз»: высветленные иглы грозно поблескивали — не сказала за нее:

— У нее нет ручки.

Остальные кивнули.

— Нужна ручка? — То был писатель. Он прижимал бутылку к щеке. Владимир, будучи слегка пьян, истолковал этот жест как интернациональный символ доброй воли.

— Да, верно, — ответил Владимир, чувствуя, что Драма приближается к развязке. Пробормотав благодарности в адрес девушек (безответно), он направился к писателю за шариковой ручкой. — Чертова штуковина кончилась.

— Писатель всегда носит с собой запасную! — Рявкнул красавец. — Всегда! — Пиво он поставил на стол и, вздернув круглый, с ложбинкой, подбородок, взирал на Владимира, словно директор школы на своего самого нерадивого подопечного.

— Запасная тоже кончилась… — Но смущенный тон выдал Владимира: он провинился, взяв с собой только одну ручку. — Я сегодня слишком много писал.

Слишком много? «Слишком» в этом деле не бывает. Владимир уже не сомневался, что по глупости все испортил, но писатель неожиданно заинтересовался:

— И что же вы написали?

— Стихотворение о моей русской матери в пейзаже Чайнатауна. — Владимир постарался предстать в наиболее экзотическом свете, втискивая в одну фразу как можно больше этносов. — Но оно не получилось. Я приехал сюда, в Праву, специально для того, чтобы взглянуть на все со стороны, но пока ничего не проясняется.

— А откуда вы взяли русскую мать? — спросил писатель.

— Я — русский.

— Тсс!

Оба огляделись.

— Барменша — столованка, — объяснил писатель.

От обеденного зала бар отделяли перекошенные деревянные дверцы, как в салуне, где-то за ними обреталась русофобствующая туземка. Владимир сконфуженно уставился в пол, глотнул пива, не зная, что сказать. Попытки завязать беседу с литературным божком никак не удавались, и он начинал терять почву под ногами. Наперекор мудрому инстинкту Владимир решил прибегнуть к честности, смертельному врагу финансовых пирамид.

— Я только что приехал, — сказал он. — И пока не очень в курсе, как вести себя с местными.

— А ну их, — отмахнулся писатель. — Это американский город. Да ты присаживайся! Отдохни от своего стихотворения про русскую мамочку. Только не обижайся. Черт, у меня ведь тоже был период, когда мать была моей музой. Поверь, материнская титька до завтра никуда не денется.