— Мне нравятся волосы твоей мамы. Они такие черные, что кажется, в них можно смотреться как в зеркало, — мечтательно сказал Леня.

— Она красивая, — согласился Владимир с полным ртом шоколада.

Он уснул и увидел сон: все трое — мать, Леня и Владимир — прятались вместе с Лениным в шалаше из лошадиного хвоста. В шалаше было не повернуться. Для смелости и отваги в нем не осталось места. Все, что они могли, — это сбиться в кучку в ожидании неопределенного будущего. А чтобы не скучать, они по очереди заплетали блестящие материнские волосы в косы, но обязательно не туго — волосы должны были спускаться на голубоватые виски. Даже В. И. Ленин признался своим юным друзьям, что «это большая честь — заплетать косы Елене Петровне Гиршкиной, жительнице Ленинграда».

В Праве, в панеляке, Владимир встал с постели и попробовал пройтись так, как учила его мать несколько месяцев назад в Вестчестере. Он выпрямился до боли в спине. По-гойски сомкнул стопы, едва не оцарапав сверкающую кожу на новых туфлях, прощальном подарке от Сохо. Но в итоге счел эти упражнения бессмысленными. Если он сумел пережить советский детский сад, ковыляя по-еврейски от унижения к унижению, то что ему испытующие взгляды какого-то клоуна из американской глубинки по имени Планк.

И все-таки, даже на расстоянии в полмира, Владимир чувствовал, как палец матери тычется в его спину, как увлажняются ее глаза, предвещая приближение восторженной истерики… Как она любила его когда-то! Как тряслась над своим единственным ребенком! И какую планку себе поставила: я сделаю все для него, закрою своим телом от хулиганья вроде Сережи Климова, найду ему, пятилетнему, верных товарищей по играм, эмигрирую в Штаты, оставив в Ленинграде умирающую мать, заставлю мужа-простофилю ввязаться в нелегальный бизнес. Лишь бы маленький Владимир дышал и дышал, посапывая, в безопасности и уюте.

Один человек положил жизнь на благо другого. Как такое возможно? Эгоистичный Владимир был не в силах придумать ответ на этот вопрос. Однако целые поколения русских евреек сделали для своих детей то же, что его мать. Владимир был частью великой традиции безграничной жертвенности и безоглядного сумасшествия. Когда же ему удалось освободиться от сыновних уз, он сразу почувствовал себя одиноким, несправедливо наказанным сиротой.

Что мне теперь делать? — спросил Владимир у женщины, оставшейся за океаном. Помоги мне, мама…

И среди призрачного писка дряхлых советских спутников, круживших над Правой, раздался голос матери: Не отступай, сокровище мое! Выжми из этих уродов неотесанных все соки!

Что? Владимир посмотрел на картонный потолок Такой криминальной прямоты он не ожидал. Ты уверена? А если Коэн взбесится?.

Коэн — тупица. Он ведь не Леня Абрамов. Просто еще один американец, вроде той хихикающей бегемотихи в моей фирме, что пыталась надуть меня на прошлой неделе. И кто теперь смеется, жирная сука?. Нет, пора начинать второй этап, сынок. Прочти свое стихотворение в кафе. Не бойся…

Вдохновленный полученной санкцией, Владимир воздел руки к небу, словно ни подвижный эфирный космос, ни обманчивая память не могли помешать ему дотронуться до волос матери и заплести их, массируя белую кожу в проборах, как во время долгого путешествия на поезде в Ялту.

Если завтра все пройдет удачно, то только благодаря тебе. Ты — сама отвага и упорство. Неважно, как я ставлю ноги; все, чему ты меня бучила, я помню. Пожалуйста, не тревожься обо мне.

Вся моя жизнь — тревога о тебе, ответила Мать. Но в этот момент раздался нарочито громкий стук, и квартирная дверь едва не слетела с Петель под ударами двух прикладов.

— Владимир Борисович! — проорали две хриплые русские глотки, оборвав сеанс трансатлантической связи. — Эй! Давай! Просыпайся!

Владимир торопливо зашлепал к двери, потеряв по дороге оба тапка; в его ушах все еще звенел небесный голос матери.

— Что происходит? — крикнул он. — Я работаю на Сурка!

— Сурок тебя вызывает, котеночек, — крикнул один из громил. — В баньку пора!

Владимир открыл дверь:

— В какую баньку?

На пороге стояли два здоровенных парня крестьянского вида; в тусклом освещении коридора их пожелтевшие от беспробудного пьянства лица отливали чистой зеленью.

— Я уже мылся сегодня утром.

— Сурок велел привести Владимира Борисовича в баню, так что заматывайся в полотенце и двигаем, — ответили они хором.

— Что за чушь.

— Ты споришь с Сурком?

— Я слепо следую указаниям Сурка, — успокоил их Владимир.

Они походили на повзрослевшего Сережу Климова, детсадовского хулигана. А вдруг они тоже попробуют защипать его до смерти? И матери нет рядом, чтобы защитить его, а Лене Абрамову, бывшему лучшему другу, сейчас не до того, он в Хайфе, где заправляет, наверное, каким-нибудь злачным ночным клубом.

— Где эта баня? — осведомился Владимир.

— В третьем корпусе. Раздевалки там нет, так что заворачивайся в полотенце прямо сейчас.

— Вы что, хотите, чтобы я шел до третьего корпуса в одном полотенце?

— Так положено.

— Вы знаете, с кем разговариваете?

— Да! — не колеблясь ответили мужики. — Мы подчиняемся Гусеву! — добавил один из них, словно это обстоятельство оправдывало их наглость.

Когда обмотанный полотенцем Владимир шествовал через двор к третьему панеляку в сопровождении вооруженного эскорта, шлюхи, высунувшись из мрачной пещеры казино, свистели вслед почти голому молодому человеку. Владимир инстинктивно прикрыл руками грудь — жест, подсмотренный им у грудастых девиц на порнографических картинках. Выходит, его подставили! Этот козел Гусев жаждет его унижения. Видимо, Гусев забыл, чей Владимир сын — Елены Петровны Гиршкиной, грозной царицы Скарсдейла и советского Детсада… Что ж, подумал Владимир, мы еще посмотрим, чья возьмет, или, как с изящной простотой выражаются русские, кто кого.

Баня в третьем корпусе походила не столько на настоящую русскую баню с потрескавшимися стенами и перемазанной углем печкой, сколько на обычную шведскую сауну небольших размеров (такую же унылую и деревянную, как мебель в квартире Владимира), пристроенную к панеляку задним числом, так к станции «Мир» пристраивают еще один космический модуль. Внутри варились на медленном огне Сурок и Гусев, рядом с ними стояло блюдо с вяленой рыбой и бочонок «Юнеско».

— Американский король соизволил попариться с нами, — возвестил Гусев при появлении Владимира, обмахиваясь крупным окунем, покрытым соляной коркой. Голые тела Гусева и Сурка не отличались друг от друга ни единым изгибом, точно так выглядел бы Владимир лет через десять, поддайся он Костиной физкультурной муштре. — Неужто мы до сих пор почивали? — продолжал Гусев — Мои люди говорят, твоя машина и шофер весь день простаивают.

— А тебе какое дело? — беспечным тоном отозвался Владимир, перебирая березовые веники, которыми русские хлещут себя в бане якобы для улучшения кровообращения.

Он резко взмахнул веником, однако угрожающего жеста не получилось, мокрые ветки лишь выдохнули с тихой грустью: «Шу-у».

— Какое мне дело? — взревел Гусев. — В отчетах нашего бухгалтера значится, что только за последние две недели ты истратил пятьсот долларов США на выпивку, штуку на обеды и две штуки на гашиш. На гашиш, заметьте! При том, что Маруся держит опиумную делянку прямо здесь, во дворе. Или наш опиум не хорош для тебя, Володечка? Нахрапистый же нам попался еврей, Сурок. Ведет себя, как одесский партийный босс.

— Сурок… — начал Владимир.

— Хватит, вы оба! — гаркнул Сурок — Я хожу в баню, чтобы расслабиться, а не разбираться в ваших дрязгах. — Он растянулся на скамейке, по обе стороны свисал его толстый живот, по обширной рябой спине растекался пот. — Две штуки на гашиш, десять на шлюх… Ну и что? Только что звонил Мелашвили с «Советской власти», они отчаливают из Гонконга с запасом дури на девятьсот тысяч. Все путем.