— Творчество расцветает только в тесных, убогих пространствах — в чулане, где хранятся ведра и щетки, квартирках без горячей воды, кроличьих клетках…

К чему спорить? Они усердно изучали своеобразные творения Коэна («И доносился звук из спальни / Там Эзру Паунда читали»), будто подопечные раввина, которым наконец даровали доступ к каббале, пока однажды Коэн не заявил:

— Владимир, хочу тебя потешить, ты заслужил. Устроим чтение.

Потешить? Разве можно так выражаться в году! Владимир, во всяком случае, не рискнул бы.

— Но я пока не готов читать, — сказал он.

— Знаю, — рассмеялся Коэн. — Читать буду я. Брось, попрыгунчик, не грусти. Придет твое время.

— Ну конечно же, — согласился Владимир. Но, как ни странно, огорчился, услышав, что его произведения пока не годятся для оглашения на публике, даже несмотря на то, что арбитром выступил какой-то потертый лев из американской гостиной. Владимир понимал, что никакой он не поэт, но не настолько же он плох!

— Завтра, в три часа. В Новом городе, в кафе «Радость», это в одном квартале от Ноги. Впрочем, давай встретимся у левой пятки. И вот еще что, Влад… — Коэн обнял его за плечи — жест, по сию пору пугавший застенчивого Владимира. — Понятно, никакой формы одежды там не требуют, но я всегда стараюсь облачиться во что-нибудь красивое, когда выступаю в «Радости».

О, «Радость». Лежа на животе в своем будуарчике, обставленном мебелью светлого дерева, Владимир размышлял об этом легендарном месте. Выпадет ли ему шанс потрясти публику собственными стихами, заразить своим искусством богатые англоязычные массы — все как на подбор потенциальные инвесторы — и приступить (наконец-то!) ко второму этапу великого плана?

Первый этап прошел без сучка без задоринки. Владимир познакомился — нет, внедрился в среду этих отсталых выходцев с Запада, жаждущих приобщиться к культуре. Но теперь пора было браться за дело всерьез. Доказать типам вроде собачника Планка и регбиста Маркуса, что он не просто бизнесмен, купивший нескольких богемных друзей посулами литературного журнала и бесплатной выпивкой. И если он сумеет прочесть что-нибудь свое в «Радости», тогда… вперед, к третьему этапу! То есть к фазе «люблю кататься, а вам саночки возить». (А может быть, где-нибудь на второй с половиной стадии ему удастся отбить у Маркуса Александру?)

Акции «ПраваИнвеста» уже отпечатали. Оформленные со всей роскошью сертификатов о получении зеленого пояса по карате, какие выдают драчунам из захолустья, они должны были поступить в продажу всего по 960 долларов за штуку. Разумные инвесторы, обратите внимание!

Итак, за работу. Владимир достал блокнот, заполненный нудными цитатами из наставлений Коэна, и принялся за «Мать в Чайнатауне» — стихотворение, начатое в тот судьбоносный день в «Юдоре Уэлти».

Он прочел первые строчки про себя. Тонкая нитка жемчуга, из тех мест, где она родилась… Чушь собачья на самом деле. Но актуально.

Опять же, а что, если… А что, если Коэн и вся тусовка видят его насквозь? Что, если они заманивают Владимира в «Радость» лишь затем, чтобы сорвать с бесстыжего манипулятора маску международного магната-искателя-талантов-поэта-лауреата-издателя? Владимир понюхал воздух вокруг себя: не несет ли от него мошенничеством. Шмыг-шмыг… Ничего, кроме запаха влажной пыли и облачка тошнотворной вони, испускаемой электрокамином в соседней квартире. Далее, а вдруг Коэн озлобится, если Владимир затмит его на чтениях?

И, объединив вокруг себя всякую мелюзгу — Маркуса, Планка, того тощего парня, как бишь его зовут, — уничтожит Владимира? Кого Владимир сможет призвать на свою сторону? Верно, скорее всего Александра, эта чокнутая прелесть, встанет на его защиту. К тому же Александра вертела Маркусом как хотела, и Максин боготворила ее, как и та другая блондинка, всюду появлявшаяся в болотных сапогах и с китайским зонтиком… Но таким образом он всего лишь добьется раскола тусовки надвое. А на что ему полтусовки?

Спросить бы совета у компетентного человека.

Ах, если бы мать была здесь.

Владимир вздохнул. Как ни крути, он скучал по ней. Впервые мать и сына разделяли пять тысяч миль, и Владимир чувствовал, как ему ее не хватает. Хорошо ли, плохо ли, но до сих пор она распоряжалась Владимиром, как личным приусадебным хозяйством. Теперь же, расставшись с матерью, Владимир мог рассчитывать только на себя. Иными словами, что получится, если из Владимира вычесть мать? По его прикидкам, величина выходила отрицательной.

Она была с ним с самого горестного начала. Он помнил, как мать, двадцатидевятилетняя преподавательница игры на ксилофоне, готовила сына-астматика к детскому саду, где она сама работала и куда его более здоровые ровесники ходили уже полгода. Первый день в детском учреждении вызывал безмерную тревогу у любого советского ребенка, но полумертвый Владимир страшился сверх того и будущих буйных сотоварищей, которые станут гонять его по огороженной территории, валить на землю, сидеть на нем верхом, выдавливая из его истерзанной груди последний вздох.

— Дальше, Сережа Климов, отпетый хулиган, — инструктировала мать Владимира. — Он такой высокий и рыжий. Держись от него подальше. Верхом он на тебя не усядется, но Климов любит щипаться. Если он попробует тебя ущипнуть, пожалуйся Марии Ивановне, Людмиле Антоновне или любой другой воспитательнице, я прибегу, чтобы тебя защитить. Дружить будешь с Леней Абрамовым. Кажется, ты с ним однажды играл в Ялте. У него есть заводной петушок. Можешь поиграть с петушком, но смотри, чтобы манжеты не попали в механизм. Испортишь рубашку, и все ребята решат, что ты кретин.

На следующий день Владимир, следуя материнским наводкам, отыскал Леню Абрамова. Тот сидел в углу, бледный, трясущийся, толстая зеленая вена пульсировала на его монументальном еврейском лбу, — словом, товарищ по несчастью. Они по-взрослому пожали друг другу руки.

— У меня есть книга, — просипел Леня, — про Ленина. Когда он скрывался, он построил себе шалаш почти из ничего, только из травы и лошадиного хвоста.

— У меня такая тоже есть, — сказал Владимир, — дай посмотреть твою.

Леня извлек из сумки том, бесспорно красиво оформленный, но, судя по мелкому шрифту, предназначенный для читателей вдвое старше. Тем не менее Владимир не смог удержаться, чтобы не разрисовать кумпол Ленина красным карандашом для пущей красоты.

— Остерегайся Сережи Климова, — проинформировал его Леня. — Он может тебя ущипнуть до крови.

— Знаю, — ответил Владимир. — Мне мама говорила.

— Твоя мама очень хорошая, — смущенно признался Леня. — Она следит за тем, чтобы меня не били. И говорит, что мы с тобой будем дружить.

Несколько часов спустя, лежа на матрасе в тихий час, Владимир обнял маленькое существо, свернувшееся калачиком рядом с ним, своего первого лучшего друга, обещанного матерью. Возможно, завтра они отправятся вместе на Пискаревское кладбище в сопровождении бабушек и возложат цветы на могилы своих мертвецов. Возможно даже, их вместе примут в пионеры. Какая удача, что они с Леней так похожи и ни у того ни у другого нет ни братьев ни сестер… Зато теперь у Владимира есть Леня, а у Лени — Владимир! Все выглядело так, словно мать нарочно создала друга для Владимира, словно она догадалась, как тоскливо ему, больному, месяцами в тягучих сумерках лежать в постели в компании с плюшевым жирафом, пока не наступит июнь — время ехать в Ялту, смотреть, как в Черном море резвятся дельфины.

Посапывая в унисон с новым приятелем, Владимир даже не заметил, как мать проскользнула в комнату и наклонилась над простертыми телами.

— А, вот вы где, дружки, — прошептала она, назвав их словом, которое Владимир и поныне считал одним из самых нежных. — Кто-нибудь вас обижал?

— Нас никто не тронул, — прошептали они в ответ.

— Хорошо… Тогда отдыхайте, — произнесла она таким тоном, будто они были заправскими солдатами и сейчас у них передышка между боями. Она дала им по шоколадной «Красной Шапочке», самой вкусной конфете на свете, и подоткнула одеяла.