Здоровой рукой бабушка приподняла обвисшие поля соломенной шляпы.

— Что?

— Боров Толик, — повторил отец.

Глаза бабушки округлились.

— И почему эта свинья никогда не напишет, хотела бы я знать, — возмутилась она, показывая кулак доктору и его сыну. — Бостон рядом, мог бы приехать навестить меня. Я этого мерзавца практически вырастила, когда его мать умерла.

— Нет, не кузен Толик, — орал доктор Гиршкин. — Я говорю о борове Толике. Помнишь, в войну? На Урале? Он был таким здоровенным, что мы на нем верхом в город ездили. Помнишь борова?

— А-а, — протянула бабушка. — Ну да, помню, было животное. Но не свинья, а корова, и звали ее Машкой.

— Машка была после войны! — возразил доктор Гиршкин и повернулся к Владимиру.

Отец и сын коротко пожали плечами, но подразумевали они разные вещи.

— Откуда у нас взяться свинье? — рассуждала бабушка, медленно съезжая со своего поста, на который сама себя поставила, и оставляя дубы беззащитными перед индийцем и его мифической электропилой. — Мы евреи, разве нет? Конечно, твоя жена ест свиную салями из русского магазина, иногда я тоже ее ем, когда в холодильнике пусто. Но целый боров! — Она с недоумением уставилась на помидорную глыбу.

— Она близится к закату медленно, но верно, — произнес доктор Гиршкин. — Иногда ей кажется, что я — это два разных человека. Добрый Борис и злой Борис. Если я позволяю ей охранять Дубы, пока не заснет, а бодрствовать она может часов до восьми-девяти, тогда я добрый Борис. Тот, что не женат на твоей матери. А если отвожу ее в дом рано, она ругается как извозчик А ведь осенью по вечерам чертовски холодно, сколько кофт на нее ни надевай.

— Все там будем, — ответил Владимир семейной мудростью Гиршкиных о старости и смерти. И, надо заметить, он выбрал идеальный момент: вот они выстроились в ряд, три поколения Гиршкиных по печальной убывающей — бабушка, готовая распрощаться с этим миром, отец, уже одной ногой в могиле, и Владимир, третье поколение на многотрудном пути туда же.

Но первой уйдет бабушка, заботливая деревенская баба, купившая Владимиру его первую американскую ветровку; единственный взрослый, сообразивший, что упакованные одноклассники из Ивритской школы измываются над его несуразным пальто с неистребимым запахом Восточного блока; единственная, кто понял, как обидно, когда тебя обзывают «вонючим русским медведем».

Первый удар у бабушки случился пять лет назад. Тогда она подозревала Целину Петровну, свою простоватую соседку, в злодейском умысле настучать в соцзащиту с целью прибрать к рукам ее бесплатную квартиру. Настанет тихая снежная ночь. Черные «маруси» подкатят к дому, раздастся стук в дверь, и бабушку увезут.

Она упрашивала Владимира перевести на английский донос на Целину, в котором та объявлялась британской шпионкой. Или восточногерманской? А может, русской, французской или финской? Все в этой стране шиворот-навыворот.

— Скажи, какой она должна быть шпионкой! — наскакивала бабушка на Владимира.

Внук постарался ее утихомирить, но бабушка рыдала и говорила, что все ее бросили. В ту ночь у нее случился удар. А потом инфаркт и снова удар.

Доктора изумлялись выносливости ее организма, объясняя это обстоятельство долгими годами, проведенными на свежем деревенском воздухе. Но даже прикованная к инвалидному креслу и наполовину парализованная, бабушка продолжала твердо верить, что мордовороты из соцзащиты могут прийти за ней в любую минуту. С ее кузеном Аароном из Киева так и случилось в 1949 году. Ему, пианисту по профессии, ампутировали половину пальцев, отмороженных в камчатском лагере. Вот и делайте выводы.

Отец перевез занемогшую бабушку в пригород, где она вскоре обрела нового врага в лице соседа — «кровожадного индийского лесоруба», который однажды похвалил высокие, мощные дубы, рассевшиеся на разделительной линии между поместьями. С того момента и началось бабушкино самоотверженное бдение на заднем дворе.

Владимир, стоя позади бабушки, погладил ее по жидким волосам. Затем нашел промежуток между двумя родинками на теплой морщинистой выпуклости лба и поцеловал ее в этот пятачок, вызвав изумленный взгляд отца, единоличного опекуна бабушки: что такое, заговор за моей спиной?

— Конечно, бабушка, нет никакого борова, — мягко произнес Владимир. — Кто выращивает свиней в Вестчестере? Здесь это не принято.

Бабушка схватила его руку и нежно прикусила двумя уцелевшими зубами.

— Родной мой! Один ты у меня!

И верно, они были заодно. Пусть отец и мать далеко пошли, превратившись в богатых американцев, но бабушка и Владимир так и остались людьми одной крови, словно и не было между ними целого поколения.

В конце концов, она вырастила Владимира, она учила его писать на кириллице, когда ему было четыре года, награждая двумя граммами сыра за каждую славянскую каракулю. По воскресеньям она водила его на Пискаревское кладбище, где похоронены защитники Ленинграда, — наиболее поучительная из всех экскурсий по России; там они клали свежие ромашки в память о дедушке Моисее, щуплом серьезном человеке, робко державшем бабушку под локоток на свадебной фотографии; он погиб в танковом сражении на окраине города. А после этого простого поминовения, поплакав над вечным огнем, бабушка перед статуей Матери-родины торжественно повязывала красную косынку на шею Владимира. С астмой или без нее, обещала она, но он вступит в пионеры, а потом в комсомол, а потом, если будет хорошо себя вести, и в коммунистическую партию.

— К борьбе за дело Ленина и коммунистической партии будь готов! — репетировала она с внуком.

— Всегда готов! — кричал он в ответ.

Но в итоге красным пионерам пришлось маршировать без него… В итоге, точнее, в конце 70-х зубастый американец, симпатяга Джимми Картер обменял тонны зерна со Среднего Запада на тонны советских евреев, и внезапно Владимир с бабушкой оказались в зале прибытия международных рейсов аэропорта им. Дж Ф. Кеннеди. Глянули они на бескрайнюю Америку, что раскинулась перед ними, мурлыкая гершвиновский мотивчик, и, обнявшись, заплакали.

Ныне бабушка — немощная старуха, пригвожденная к креслу на колесах, узница одного из самых дорогих поселков в мире (вкрадчивый скрип фургонов в укромных проулках и запах горелого мяса во дворах), а ее внук — взрослый мужчина с темными кругами под глазами, навещающий родных только по праздникам, словно он обретается в дебрях Коннектикута, а не за мостом Трайборо, в двадцати километрах от Вестчестера.

Да, бабушка заслужила по крайней мере еще один поцелуй от внука, но целовать старуху на глазах у отца Владимир постеснялся. Бабушка была всем для доктора Гиршкина, его бременем и вотчиной, как и мать для Владимира. Возможно, после барбекю, если все еще будет испытывать нежность и грусть утраты, он чмокнет ее наедине.

— Люди! Опа! — Они подняли головы; мать высунулась из окна кабинета на третьем этаже. — Этак ему скоро двадцать шесть стукнет! Ставьте гриль!

— Сегодня я придумала для твоего отца новое прозвище, — объявила мать. — Сталин.

— Ха, — отозвался отец, запихивая раскаленную сосиску в булку для бабушки. — Моя жена что ласковое солнышко.

— У Сталина были просто роскошные усы, — утешила бабушка своего мальчика. — А теперь давайте выпьем! За Владимира, наше светлое американское будущее!

Все подняли пластиковые стаканчики.

— За наше американское будущее! — подхватила мать. — На этой неделе у нас с Владимиром состоялась долгая беседа, и мне показалось, что он начал высказываться более зрело.

— Правда? — повернулся доктор Гиршкин к сыну. — Ты сказал ей, что станешь юристом?

— Не цепляйся к нему, Иосиф Виссарионович, — вмешалась мать. — Стать зрелым можно по-разному, способов миллион.

— Компьютеры, — буркнула бабушка. В ее представлении программисты были наделены огромной властью. Служащие соцзащиты лезли в компьютер каждый раз, когда бабушка набиралась храбрости позвонить им, и в их власти было разрушить ее жизнь.