Владимира распирали эмоции.

— Ненавижу! — закричал он. — Ненавижу! Ненавижу! — И даже станцевал короткий танец в тени мигающего уличного фонаря, словно демонстрируя первобытную силу своей ненависти. Далее следовало обосновать свое возмущение интеллектуально. — Какая пошлость. Тошнотворная банальность. Сделать из СПИДа еще одну напыщенную драму. Будто американцы не способны ничего выразить иначе как посредством юридических процедур. Я более чем разочарован.

— Не знаю, — сказала Морган. — По-моему, они правильно сделали, что сняли этот фильм. Многие ведь не понимают. Особенно в моих родных местах. Младший брат и его друзья порою бывают такими гомофобами. Просто от невежества. По крайней мере, в этом фильме говорится о СПИДе. Разве ты не считаешь это важным?

Что?! Что она несет? Кого волнует, как ее идиотский братец относится к педикам? Главное в том, что фильм провалился как произведение искусства! Искусства! Разве американцы едут в Праву не за искусством? Зачем она сама сюда притащилась? Маленький пристойный бунт в промежутке между окончанием университета и аспирантурой? Шанс похвастаться перед неудачниками, навсегда застрявшими в Шейкер-Хайтс: «А вот я с моим бывшим парнем, русским, а позади гостиница, где в 1921 году с Кафкой случилась какая-то важная хреновина. Видите мемориальную доску у двери? Клево, правда?» До сих пор Владимир даже не потрудился спросить, чем она здесь занимается, поскольку альтернативы — преподавание американского английского местным бизнесменам или обслуживание клиентов в утреннюю смену в «Юдоре» — были очевидны. О, как же много он должен ей показать. Как же много ей необходимо узнать об обществе, в котором она оказалась. Решено, он одолеет лишний километр ради этой милой кливлендской красотки. Ради этих румяных щечек. И носа.

— Ладно, — произнес он спустя некоторое время, когда они уже успели немного намокнуть под вялым дождичком. — Мне определенно надо запить это блюдо.

— Как насчет коктейля у Ларри Литвака? — спросила Морган.

Приехали! Значит, она приглашена. А теперь Жгучий вопрос современности: почему двумя часами ранее она сидела на диване в своем панеляке и смотрела телевизор на пару с котом? Возможно, она готовилась к выходу — душ, халат, мазь на лбу. Либо, еще хуже, плевать ей на вечеринку у Ларри Литвака. Черт бы все побрал! — мысленно выругался Владимир по-русски; это сердитое выражение неизменно и без приглашения возникало в его голове, когда житейский разлад достигал поистине достоевских пропорций.

— Тут поблизости есть тихий клуб, — попытался исправить положение Владимир. — О нем никто не знает, и там среди посетителей полно настоящих столованцев.

Но Морган настаивала на коктейле, и Владимиру пришлось подчиниться. И будто для того, чтобы усугубить ситуацию, позади вкрадчиво затормозил Ян на БМВ и принялся мигать фарами, требуя внимания. Исход вечера был предрешен.

Но не все оказалось потеряно, далеко не все. Когда они открыли дверь хаты Ларри, толпа разразилась громовым воплем «ВЛАААД!», так что задрожало вино в бокалах. Едва знакомой Морган, разумеется, ничего не кричали, хотя наверняка восхищались тем, как она выглядела, но молча.

Ларри Литвак, согласно его космической истории, жил в Старом городе, точнее, на его задворках, по соседству с автовокзалом, источавшим, как и все автовокзалы, затхлость и нездоровье и предоставлявшим кров персонажам, поголовно достойным телевизионной передачи о язвах общества.

Свет был приглушен, изрядно приглушен, и это обстоятельство придавало собранию сходство со школьными вечеринками, когда чем труднее рассмотреть лица присутствующих, тем больше кроватей будут трещать при свете раннего утра. Тем не менее Владимир разглядел, что жилище просторное; дом выстроили в межвоенный период экономического процветания, когда столованцы еще верили, что в скором будущем они заживут в квартирах более обширных, чем обиталища их такс. Потолки были столь высокими, что логово Ларри можно было принять за чердак в Сохо, но социалистическая реальность мощно напоминала о себе страшноватой мебелью — коренастыми, утилитарными диванами и креслами, обтянутыми той мохнатой шерстяной тканью, в какую в холод любят облачаться бабушки. Словно для того, чтобы подчеркнуть дрянное качество мебели, Ларри поставил в центре гостиной три бергамота и подсветил их снизу миниатюрными прожекторами, отчего узловатые ветки деревцов отбрасывали колеблющиеся тени на стены и потолок.

— Неслабое местечко, — крикнул Владимир Морган, перекрывая шум. Его тон подразумевал: он Уже бывал здесь, и не раз.

Морган ответила недоуменным взглядом. А дальше закрутилось-завертелось: со всех сторон к Владимиру тянулись руки, некоторые уже влажные и воняющие джином, не говоря уж о бесконечных объятиях и поцелуях в губы, которыми Владимира одаривали искренние доброжелатели. И разумеется, его юная дама не бывала прежде в обществе людей ранга Гиршкина. Оставался ли у нее теперь иной выбор, кроме как полюбить его?

С толпой их вынесло на кухню, изысканно освещенную свечами. Там расположился Ларри; его кальян работал сверхурочно, и кое-кто из наиболее хипповых иностранных обитателей Правы топтался под Джерри Гарсия[45]; лица танцующих ничего не выражали, расслабленные тела покачивались из стороны в сторону, как пальмы на ветру.

— Эй, парень, — произнес Ларри.

Он поработал на публику, надев прозрачное черное кимоно, сквозь которое отчетливо проступало сухощавое, но мускулистое тело. Прижимая к себе гостя все сильнее, пока не впечатался всеми сухожилиями, хозяин обнял Владимира.

— Эй, парень, — повторял Ларри, и Владимир с нежностью вспомнил старшие классы, когда он, Баобаб и прочие постоянно ходили обдолбанные, бормоча день-деньской: «Эй, парень… не ешь это, парень… это на потом…» О невинность тех дней, краткого периода в эпохе Рейгана/Буша, когда шестидесятые вернулись в американские школы на боевом коне. Согбенные фигуры, полуприкрытые глаза, словарь из ста слов. О.

Владимиру представили хиппарей, их имена скользнули и выскользнули из памяти. Главное блюдо — кальян высотой в метр — покатили по кругу почетных гостей. Ларри наклонился, чтобы зажечь кальян, Владимир присосался к прогорклому мундштуку, затем передал его Морган, и та не спасовала.

Довольный Владимир взял ее под руку, и они поплыли обратно в гостиную, едва не позабыв вежливо солгать Ларри Литваку и компании, как того требовал этикет вечеринок; «Мы сейчас вернемся». В гостиной снова возникло столпотворение, на сей раз вокруг Владимира и его девушки кружили исключительно высокие элегантные мужчины в модных хлопковых брюках, в очках в проволочной оправе и с серьгами в носу; они потчевали Владимира напитками, упоминали «Калиостро» и (сюрприз!) «ПраваИнвест», затем с улыбкой выталкивали вперед своих подруг, скороговоркой представляя их Владимиру. Эта сцена, словно списанная со «Степфордских жен»[46], напоминала о балах в русской провинции девятнадцатого века, когда местная знать мужского пола, завидев генерала, только что прибывшего из Петербурга, берет гостя в кольцо, обрушивая на него светские любезности и деловые вопросы, при этом не отпуская от себя красивых жен — символ их положения в обществе и хорошей родословной.

Неужто 1993 год на дворе? Что ж, наверное, такие анахронизмы являлись признаком возрождения викторианского духа, о котором было столько шуму. И хотя Владимира покоробили серьги в носу (зачем они их нацепили, ведь не цыгане и не бунтари), встреча с этими людьми задела в нем древнюю аристократическую струнку (ибо в начале двадцатого века Гиршкины владели тремя гостиницами на Украине), и он отвечал со все возраставшим ощущением noblesse oblige[47]:

— Да, приятно с вами познакомиться… Конечно, я слыхал о вас… мы виделись в «Мартини-баре»… Приятнейшие воспоминания… Это Морган, да… А вы?.. А вас как?..