— И какие же у тебя планы на вечер? — спросил он. — Не хочешь заглянуть в кино?
Кино. Священный ритуал свиданий, который ему прежде не доводилось исполнять. Ни с чикагской подружкой в колледже (прямиком в постель); ни с Фрэнни (прямиком в бар); ни даже с Халой (прямиком к слезам и нервной икоте).
А как вам нравится «заглянуть в кино»? Нельзя ошибиться в парне, употребляющем подобные выражения. И когда на экране какой-нибудь дядюшка-миллиардер ломанется в Ротари-клуб, в общество таких же, как он, зануд, Владимир еще и поднимет предупредительно руку со словами: «А вот теперь начинается самое страшное». Черт с ним, с акцентом, с Владимиром Гиршкиным не пропадешь.
Морган скосила глаза на крошечные часики и задумчиво постучала по ним, словно жила по плотному графику, который Владимир разнес вдребезги своими кинематографическими мечтами и, возможно, худой рукой, обнявшей девушку за плечи.
— Я не была в кино с тех пор, как приехала сюда.
Морган сгребла свежий номер «Прававедения» со стола и, наклонившись к Владимиру, подняла газету повыше, чтобы обоим было видно. Несмотря на ее неприбранный и затрапезный вид в пятничный вечер, из-под вмятины под рукой исходил запах чистого тела. Выпадает ли хотя бы минута, когда американки не бывают столь инопланетно чисты? Ему настоятельно захотелось поцеловать ее.
Если верить газете, Права была наводнена голливудскими фильмами, один тупее другого. В итоге они остановились на драме о голубом, страдающем СПИДом юристе; по слухам, картина наделала много шума в Штатах и снискала одобрение умнейших людей в стране.
Извинившись, Морган отправилась в ванную переодеться (наконец-то!), Владимир же оглядывал ее комнату, забитую сувенирами из Нового и Старого Света. Все поточного производства, они были любовно расставлены на «одноразовых» полках из клееной фанеры: потускневший рисунок Углем с изображением замка в Праве, крошечная Мшисто-зеленого цвета статуэтка русалки из Копенгагена, треснувшая глиняная пивная кружка с логотипом некой «Пивоваренной компании на Великих озерах», увеличенный снимок толстой руки, державшей за хвост судака (папочка?), вставленная в рамку листовка, рекламирующая индустриально-шумовую группу под названием «Марта с грибами» (бывший бойфренд?), и экземпляр «Кота в шляпе» доктора Зюсса[44]. Единственным выпадавшим из общего тона предметом был большой плакат с изображением Ноги — во всем сталинском великолепии она угрожающе нависала над концертным залом в Старом городе. Внизу призыв на столованском: «Grazdanki! Otporim vsyechi Stalinski cudovisi!» Владимир всегда ждал подвоха от этого забавного столованского языка, однако в переводе на нормальный русский лозунг означал приблизительно следующее: «Граждане! Вырубим топором всех сталинских чудищ!» Гм. Немного неожиданно.
Он закрыл глаза и попытался представить Морган всю целиком — симпатичное круглое лицо, вдумчивый взгляд, маленький детский рот, мягкое тело, завернутое в махровую ткань, безобидная ерунда на полках. Да, наверное, у нее найдутся странности и причуды, с которыми впоследствии придется мириться, но пока она являла собой отборную представительницу американского населения. Владимир тоже был не последним человеком: нынешний доход уравнивал его с десятью процентами самых зажиточных семей Америки, и он верил в моногамию с тем несколько унылым романтическим упорством, которое в рейтингах обеспечивало ему место повыше, чем у многих мужчин. Что ж, с цифрами был полный порядок; теперь надо, чтобы пришла волшебная американская любовь, а она всегда приходит, когда с цифрами порядок.
Тут он заметил, что Морган вышла из ванной и что-то говорит ему… О чем это она? О Ноге? Он посмотрел на плакат с Ногой. Он правильно понял? Долой Сталина? Власть народу? Она определенно ведет речь о Ноге и многострадальном столованском народе. Но, несмотря на горячность ее тона, Владимир был слишком занят обдумыванием стратегии, как заставить Морган полюбить его, чтобы вслушиваться в ее слова. Да, пришла пора любви.
Надо признать, она выглядела отлично — полное преображение! Короткая шелковая блузка явственно обозначила контуры фигуры, о чем Морган наверняка была осведомлена; волосы зачесаны наверх, и лишь несколько прядей очаровательно выбиваются из пучка — такую модную прическу Владимир видел на свежих рекламных щитах в нью-йоркской подземке. Возможно, после кино он поведет ее на коктейль к Ларри Литваку, куда Владимира пригласили по телефону, открыткой и в устной форме во время вязкой встречи с хозяином вечеринки, и там Морган окончательно уразумеет, какое положение занимает Владимир Гиршкин на общественном небосклоне Правы.
Кинотеатр находился в Маленьком квартале, в двух шагах от моста Эммануила и достаточно близко от замка, чтобы туда доносился звон соборных колоколов. Как и прочая недвижимость подобного калибра, кинотеатр был битком набит молодыми иностранцами, одетыми в основном в черно-оранжевые пуховики и бейсболки козырьком назад с логотипами американских спортивных команд. Такова была той осенью последняя мода, подхваченная этой отвратительно стерильной человеческой массой, что распространилась через спутник от Лагуны-Бич до провинции Гуандун, — международным средним классом. И Владимир вдруг затосковал по зиме, тяжелым пальто и окончанию туристического сезона, если, конечно, он когда-либо кончается.
Но нет худа без добра: эти глобалисты пялились на девушку Владимира так, словно она была живым воплощением причины, заставлявшей их париться днями и ночами над учебниками по инженерному делу и бухгалтерскими программами. Взгляды же, которые они приберегали для него, бородатой козявки с замашками поэта, послужили бы отличным подспорьем для начинающих католиков в определении места зависти среди семи смертных грехов.
Что касается женщин — ох, зря они звенели золотыми браслетами и щеголяли джемперами в обтяжку, ибо никто, даже бенгальская наследница или юристка из Гонконга, не носил украшения с такой уверенностью и фамильным изяществом, как кандидатка от Шейкер-Хайтс, штат Огайо. (Во время стремительной гонки в центр Владимир выспросил название Кливлендского пригорода, где Морган выросла столь высокой и прекрасной.)
Отлично! На кого бы, независимо от пола, он ни наткнулся в тот вечер, никто не смог омрачить мероприятия, называемого свиданием, и, дабы отпраздновать это событие, Владимир купил в буфете маленькую бутылку «Бехеровки», жуткого чешского ликера, отдававшего подгоревшей тыквой. А для дамы бутылочку венгерского пойла «Уником»; несмотря на фонетическое сходство в названии с комитетом по оказанию помощи бедным при ООН, напиток был источником бесчисленных издевательств над желудком и его чувствительной слизистой.
Они чокнулись, и Морган, отхлебнув, разумеется, поперхнулась и закашлялась, по эту сторону Дуная то же самое случилось бы с любым смертным. Владимир с импровизированной мужественностью принялся ее утешать, даже, снедаемый тревогой, легонько коснулся ее вспотевшей руки, и на секунду ему захотелось навсегда остаться вот так — в образе мужчины, объекта зависти, обладающего возможностью касаться Морган, пусть всего лишь ее конечностей. Но когда в зале погас свет, собственно ритуал ухаживания застопорился. Фильм предоставлял Владимиру мало поводов сыпать остротами и уж тем более делиться заманчивыми замыслами о том, что они будут делать после кино. До того ли, когда половина аудитории шмыгает носом и уливается слезами, глядя, как экранный герой привлекательной наружности тощает «а глазах по мере развития ужасной болезни и в итоге, облысев, испускает дух на заключительных титрах?
А какая сцена разыгралась следом! Носы трубили на весь зал, словно замковые стены, находившиеся неподалеку от кинотеатра, окружали Иерихон. Но Морган выглядела спокойной, разве что слегка осоловевшей; они в полном молчании пробрались к выходу на улицу. По-прежнему молча, они стояли перед кинотеатром, наблюдая, как отъезжают «фиаты»-такси, заказанные зрителями, и первая в тот вечер пьяная процессия итальянских студентов шумно пересекает зловещую тень пороховой башни на пути в сказочную страну диско.
