Собрание проходило очень торжественно. Все стояли с важным видом, никто не улыбался. Школьники напоминали бойцов перед боем, ловивших еще не ощутимый запах пороха. С некоторых пор Бай Хуэй уже привыкла к этой атмосфере, и все же, когда она окуналась в нее, сердце ее всякий раз невольно начинало биться сильнее.

Она нашла свой взвод. Заместитель командира взвода Ма Ин — маленькая, хрупкая девушка — уже построила бойцов. Бай Хуэй встала позади и стала перешептываться с Ма Ин и другими школьницами. Никто и словом не обмолвился о вчерашнем происшествии.

Хэ Цзяньго решительно вышел из толпы, он еще издали разглядел Бай Хуэй.

— Бай Хуэй, иди сюда вести сегодняшнее собрание!

Хэ Цзяньго и Бай Хуэй — самые волевые среди учащихся.

— Нет, нет, веди ты! — отнекивалась Бай Хуэй.

Горящие глаза Хэ Цзяньго впились в осунувшееся лицо Бай Хуэй.

— Тебе нездоровится?

— Ага!

Хэ Цзяньго сразу понял, что дело тут еще в чем-то, и сказал:

— Ну ладно. Я буду вести!

На помосте выросла долговязая фигура Хэ Цзяньго. Звонким металлическим голосом он объявил собрание открытым, словно дал сигнал в атаку. Люди, выбранные объектами для критики, в сопровождении конвоиров с деревянными винтовками один за другим поднимались на помост под оглушительные крики толпы. На помосте они встали плотной кучкой. Сгорбившись, понурив головы и опустив руки, они жались друг к другу, как склоненные над рекой ивы. Они знали, что сейчас на них хлынет поток обвинений, брани и попреков.

Но вот на помост взобрался, опираясь на костыль, хромой юноша. Его обвинение накалило страсти до предела.

Раньше он был знаменитым среди школьников города чемпионом по прыжкам в высоту. Он обвинил учителя физкультуры Ли Дуна в том, что тот соблазнял его званиями «лидер спортивного движения», «чемпион», «обладатель кубка», что он вскружил ему голову обещаниями славы. Он сказал, что Ли Дун, «словно черт», с утра приходил к нему домой и звал тренироваться. В конце концов он выбился из сил и сломал себе ногу. Нога срослась неправильно, и он остался на всю жизнь калекой.

— Это все он, он. — Опираясь на костыль, юноша тыкал пальцем в стоящего перед помостом высокого широкоплечего мужчину и с ненавистью в голосе говорил: — После того как это случилось, он еще лицемерно прибегал ко мне домой, лил слезы. Но он обманывал меня. Теперь-то я его раскусил. Крокодиловы это были слезы! Он отравлял меня буржуазным ядом почетных званий и наград. Он испортил мне жизнь, отнял у меня ногу, отнял молодость! Пусть он за все заплатит!

Нога, одна нога!

Негодование переполнило собравшихся. Раздались гневные возгласы, сжатые в кулак руки замелькали над толпой, словно гребешки волн на поверхности бушующего моря.

Бай Хуэй тоже подняла вверх свой крепкий белый кулачок. Она выкрикивала угрозы и жалела, что не может полететь, как пуля, и сразить злодея. Она кричала и кричала, находя в этом какое-то неизъяснимое удовольствие.

Тут стоявший неподалеку школьник закричал:

— Убить его!

Бай Хуэй вздрогнула. Повернув голову, она посмотрела, кто это кричит. Возбуждение, написанное на лице того школьника, передалось ей.

— И вправду надо убить его, — сказала ему Бай Хуэй.

— Еще бы! Такой злодей! Убить его!

— Убить его! Убить его! Убить его!..

Бай Хуэй стала кричать, и те, кто стоял вокруг, подхватили ее крик, как будто эти два слова лучше всего могли выразить их чувства. Она кричала так, что чуть не сорвала голос. Но от этого истошного крика ей вдруг стало легче. Она почувствовала, что сил у нее прибавилось и в жилах свободно бежит кровь.

Собрание окончилось. Она вышла за ворота.

— Бай Хуэй!

Ее догнал Хэ Цзяньго. Вид у него был довольный, на лице горел румянец. В руке он держал свернутую в трубочку бумагу, на груди болтался свисток.

— Ну, как тебе сегодняшнее собрание?

— Хорошо!

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Хэ Цзяньго, пронзительно глядя на Бай Хуэй.

Бай Хуэй вдруг стало страшно, и она опустила голову.

— Хэ Цзяньго…

— Что такое?

— Я не из-за того отказалась, что чувствовала себя нездоровой…

— Я знаю.

Бай Хуэй совсем смутилась. Их глаза встретились, и взгляд Бай Хуэй, словно преследуемый коршуном заяц, заметался, не зная, куда спрятаться.

— Мне что-то не по себе, — робко прошептала она.

— Из-за той нечисти, которую побили вчера?

Бай Хуэй растерянно кивнула головой, молча восхищаясь проницательностью Хэ Цзяньго.

— Ты сочувствуешь ей? — спросил Хэ Цзяньго.

— Нет, она классовый враг. Я ее ненавижу! — уверенно ответила она.

— Ты испугалась? Из-за того, что увидела кровь?

— Нет, не поэтому… — сказала она, снова пытаясь разобраться в том, что же произошло с ней за этот день.

— Ты считаешь, мы поступили неправильно?

— Я… я не знаю.

— Нет, Бай Хуэй, я должен тебе открыть глаза! Тебя, видно, сбивает с толку правоуклонистская консервативная идеология, буржуазный взгляд на человека! Оно и понятно: сколько лег всякие мерзавцы отравляли нас этим духовным ядом! Они хотели сломить наш боевой дух, расстроить наши ряды. Превратить нас в стадо баранов, готовых послушно идти под нож! Ты ведь слышала, как только что обвиняли Ли Дуна! О чем это говорит? Это говорит о коварстве и злобе классовых врагов. Пусть у них в руках нет ножей и винтовок, но ведь их идеология опаснее ножей и винтовок! Что же нам, расшаркиваться перед ними, что ли? Революция — это великий бой, великая буря, тут уж приходится пускать кровь и сносить головы! — Он явно вошел в раж. Резко взмахивая худыми руками, словно отгоняя мух, он, не помня себя, пронзительно заорал: — Революция — это необычное время, в ней нет места правилам и законам! К черту все это! В такое необычное время даже законы могут защитить врагов, могут стать щитом, за которым укрываются враги. А твой отец? Чем он сейчас воюет с врагами — законом или силой? Только революционное насилие может сокрушить контрреволюционное насилие. Мы должны в полный голос провозгласить: «Да здравствует красное насилие! Да здравствует красный террор!» Ты не должна бояться слова «террор»; пусть его боятся враги. И если они будут его бояться, это замечательно, это значит, что они ощутили силу революции! Ты должна радоваться этому! Революционер должен насаждать страх перед революцией!

Они стояли посреди улицы, вокруг сновали люди, но они не замечали этого. Бай Хуэй про себя подумала, что Хэ Цзяньго и вправду выдающийся оратор. Произнося речь, он никогда не запинался. И всякий раз, когда их записывали, получалось очень складно и красиво. В нем было так много огня, он так умел убеждать, что мог бы увлечь любого, мог бы зажечь даже камень. Когда Хэ Цзяньго говорил, что они «должны положить головы, должны отдать кровь для защиты революции, защиты ЦК партии и председателя Мао», сердце Бай Хуэй радостно трепетало в ответ. Она не пожалела бы жизни, чтобы доказать свою верность партии и председателю Мао.

— Ну а ты? Бай Хуэй… — Он сдержал готовые было сорваться с языка упреки и только строго сказал: — Посмотри-ка на себя!

Он больше не стал ни о чем допытываться у Бай Хуэй. Потому что он уже увидел, как загорелись глаза Бай Хуэй.

Невидимая ссадина в душе Бай Хуэй исчезла, как грязь, смытая с лица. У нее стало спокойней на сердце.

Ворота парка уже давно были сплошь заклеены студенческими дацзыбао. Дацзыбао сообщали, что здесь был «райский уголок для праздных барчуков и белоручек, тихая гавань для прячущихся от революции классовых врагов, теплица, в которой произрастают буржуазные настроения…». Огромные иероглифы на белых листах дацзыбао трубили о «великих победах». Тут же было наклеено объявление о запрете парков «на все времена».

Вчера был государственный праздник. Учащиеся и рабочие пришли сюда, чтобы провести праздничный митинг. Кто-то сказал:

— Вот мерзавцы! И почему это рабочим нельзя заходить в парк?

Ворота парка легко отворились. И срок действия распоряжения о запрете парков истек.