От этой речи у Дурня-Второго забегали мурашки по спине. Люди постоянно поминают и духов, и небожителей, и богов, и чертей, а теперь, выходит, все это относится к нему самому? Он пристально посмотрел на свою косу — вроде бы нет в ней ничего примечательного, а кажется, что с затылка свешивается не коса, а что-то такое величественное, огромное и тяжелое, как вся земля Великой Цин. Если хорошенько подумать, в этой штуке и вправду есть что-то волшебное. У кого есть такая коса, кто слыхал про такую косу? У него вдруг возникло такое чувство, будто он вобрал в себя целые горы и реки. И еще в нем возникло сознание — тогда еще не было понятия «чувство долга» — своей необходимости. Он подумал о том, что свое искусство он, конечно, не должен передавать посторонним, но ему нужно побыстрее жениться и родить сына, а не то волшебные способности предков не перейдут к дальнейшим поколениям и он никогда уже не искупит свою вину перед предками. Видя, что Цзинь Цзысянь человек, знающий дела древних, строго соблюдающий приличия, и на него можно положиться, он попросил Цзинь Цзысяня подыскать ему жену. В семье Цзинь Цзысяня как раз была одна девица на выданье, и он не мешкая прислал ее в дом Дурня-Второго.

Эту женщину звали Цзинь Цзюйхуа, наружностью она ничем не выделялась среди прочих, но была очень работящая и старательная, заботилась о его косе, словно это было какое-нибудь сокровище, раз в три дня ее мыла, каждый день расчесывала и для большего спокойствия сама его брила; после мытья заворачивала косу в мягкое желтое полотенце с узорами, а на ночь надевала на косу особый чехол из тонкого шелка, чтобы случайно не повредить косу во сне. Если им случалось выходить на улицу, она вплетала в косу благоухающие цветы жасмина, и белые лепестки цветов так красиво смотрелись на черной косе! Эта женщина всегда шла рядом, не отставая ни на шаг, готовая защитить его от всякого неожиданного покушения. Вот так она берегла косу, словно служка, сторожащий старинные вещи во время молебна.

В 28-й год царствования Гуансюя на улицах Тяньцзиня пели песенку:

Эта песня появилась внезапно, а события разразились еще внезапнее. В Поднебесной поднялись ихэтуани. Но если вы не жили в те времена, не натерпелись от спесивых прихвостней иностранцев, принявших заморскую веру, не видели собственными глазами, как начальники управ гнули спину перед иностранцами хуже последних сопляков, вам не понять, отчего же восстали ихэтуани. В народе про такое говорят: не бывает происшествия без повода.

Как только минул праздник «чистого света», по всей провинции Чжили подняли свои знамена вожди ихэтуаней. А к пятому месяцу ихэтуани из Вэньаня, Бачжоу, Цинхая, Фэнжуня, Цинсяня, Аньцы, Гуаня и других мест неудержимой лавиной хлынули к Тяньцзиню и со стен города завязали перестрелку с волосатыми[34] в Цзычжулине. Пушечные снаряды носились в воздухе, что мошкара. Люди говорили, что ихэтуани неуязвимы для заморских ружей и заморских пушек. Братки со всего Тяньцзиня тоже все разом поднялись; при каждом храме, кумирне, постоялом дворе, купеческой гильдии, школе и даже при богатых домах были созданы боевые отряды.

Командир Тяньцзиньского гарнизона, видя, что он не в силах удержать в повиновении войска, сменил гнев на милость, ходил в парадной форме и по десять раз бил челом командирам кулачных бойцов каждой улицы. Ихэтуани запрудили все улицы. Если гражданский чиновник встретит их на пути, то сойдет с паланкина, если военный чиновник, то слезет с коня. Ну а простым людям, понятное дело, весело смотреть, как эти господа, которые раньше ходили задрав нос, теперь гнут шею и готовы на всякие услуги. В ту пору на вывесках в лавках, где торговали заморскими товарами, слово «заморские» заклеивали словом «южные», японские экипажи, вроде того, на котором Стеклянный Цветок ездил в Цзычжулинь, тоже переименовали в «повозки великого спокойствия».

Все, что несло на себе ярлык «заморского», отвергалось и подлежало запрету. Из обратившихся в заморскую веру те, кто были похрабрее, попали в руки ихэтуаней, а те, у кого ноги побыстрее, сбежали в иностранный квартал. Хотя Ян Дяньци не принял заморской веры, но все знали, что он разбогател благодаря иностранцам. Ян Дяньци был человек очень прозорливый и, не дожидаясь, когда к нему нагрянут ихэтуани, заблаговременно укрылся в Цзычжулине, а потом, когда командир «первого отряда Поднебесной» Чжан Дэчэн устроил нападение «восьмидесяти одного огненного быка» на иностранный квартал, он испугался, что иностранцы свои владения не удержат, вместе с семьей Бэйхаму уплыл на корабле и с тех пор уже не был китайцем.

В эти дни люди звали Дурня-Второго пойти в Цзычжулинь и волшебным кнутом бить волосатых, но он отсиживался дома. По правде сказать, у него чесались руки, он даже подумывал о том, чтобы набрать свой отряд, однако ему не очень-то верилось, что ихэтуани и вправду смогут выстоять перед заморскими ружьями и пушками. Да и Цзинь Цзысянь не советовал ему путаться с мятежным людом. Целыми днями он сидел дома за запертыми воротами, а все же не оставил мысли примкнуть к восставшим.

Семнадцатого числа пятого месяца Дурень-Второй услыхал, как кто-то на улице кричал, чтобы в каждом доме заклеили дымоход красной бумагой, не разжигали огня, а в третью стражу отнесли к юго-восточному углу городской стены пять мантов, чашку холодной воды и пять медяков. Наставники ихэтуаней полезут в Цзычжулинь разбивать заморские пушки, если они это сделают, пушечные снаряды волосатых больше не будут падать на город.

Спустя некоторое время еще один человек прокричал, чтобы от каждого дома принесли один красный фонарь на шесте, красный фонарь озарит путь святой деве, и она ниспошлет божественный огонь, который испепелит церкви. Дурень-Второй наполовину этому верил, наполовину нет, повелел Цзинь Цзюйхуа все сделать, как было приказано. Прошел день, потом ночь, и вдруг заморские пушки действительно перестали стрелять. В тот же вечер в городе вдруг заполыхали пожары, поднялись три столба густого черного дыма, сквозь который сверкали огненные звезды. Весь восточный край неба осветился заревом почище, чем от огненных фейерверков в полнолуние первого месяца. А потом он узнал, что это три заморские церкви сгорели от божественного огня, зажженного святой девой.

Прошел день, Дурень-Второй сидел дома без дела и вдруг услыхал, что в ворота кто-то постучал и назвал его имя. Он отпер ворота, и во двор вошел невысокий старик в форме ихэтуаней, с круглым лицом, похожим на перевернутую грушу; на поясе у него висела дудочка с девятью отверстиями. Он назвался земляком Дурня-Второго — уроженцем деревни Сянлуцунь в уезде Аньцы. Дурень-Второй тут же пригласил гостя в дом. Он не помнил этого старика, тот же хорошо его знал. А все потому, что он был одного возраста с отцом Дурня-Второго.

— А ты слыхал прозвище Темноголовый Сучок? — спросил его старик.

Тут Дурень-Второй вспомнил, как батюшка говорил про этого человека, что он хорошо умеет играть на дудке и в своей деревне был старшим среди любителей играть на дудке и петь. Его люди не играли ни на свадьбах, ни на похоронах, а только на Новый год давали одно представление, и уж музыканты они были на редкость искусные. У Темноголового Сучка фамилия была Лю, имя — Почтенный Четвертый, а свое прозвище он получил от односельчан за смуглый цвет лица.

— Так вы, оказывается, дяденька Лю-Четвертый!

Старик радостно оскалил зубы и закивал головой. По словам этого Лю-Четвертого, в его деревне давно прослышали о том, что в Тяньцзине объявился Волшебный Кнут. Он думал, что это отец Дурня-Второго, и не знал, отправляясь в Тяньцзинь, что батюшка Дурня-Второго уже умер, но передал свое искусство сыну. Дурень-Второй спросил Лю-Четвертого, как он догадался насчет волшебного кнута. Лю-Четвертый ответил, что в целом мире никто больше не обладает таким удивительным, ни на что не похожим искусством. А потом он рассказал Дурню-Второму такое, о чем тот и не догадывался…