— Это правда. Здесь нет ни капли вымысла. Послушай меня!

— Нет! — Бай Хуэй вдруг открыла глаза, в них стояли слезы. С каким-то злобным упрямством она выкрикнула: — Она не такая!

Чан Мин замолчал. Он уже сумел взять себя в руки. Теперь он удивленно и растерянно глядел на Бай Хуэй. Внезапно Бай Хуэй вскочила, в несколько шагов добежала до двери, распахнула ее и сбежала вниз по лестнице.

Чан Мин не спал всю ночь. Под утро, совсем обессиленный, он немного задремал, как вдруг в дверь громко постучали.

— Кто там? — спросил он.

Никто не ответил. Он увидел только, что из-под двери торчит листок бумаги.

Он слез с постели и услышал, как кто-то сбежал по лестнице, открыл дверь и поднял с пола бумажку: это была сложенная вчетверо записка. Подбежав к окну, он выглянул на улицу и увидел, как за воротами скрылась девушка в платке и зеленой куртке.

Он развернул записку, пробежал ее глазами. Невозможно поверить, что такое бывает. Вот что говорилось в письме:

Чан Мин сжал в руке записку; земля ушла у него из-под ног.

К вечеру небо нахмурилось. Пошел крупный снег, поднялся сильный ветер.

У переправы Давань и в обычные-то дни людей немного. А в такую ненастную погоду, да еще вечером, и вовсе ни души. На черной и пустынной реке однообразно и жутко завывала метель. Откуда-то донесся и затих гудок парома.

В крутящейся снежной пелене, под большими светящимися часами стоит одинокая человеческая фигурка. Стрелка на циферблате часов показывает на цифру восемь.

Это Бай Хуэй стоит под часами.

Ветер с силой бросает в нее хлопья снега. На стеклах часов еще заметны следы сорванной дацзыбао. Красная секундная стрелка быстро описывает круг, и часовая стрелка медленно ползет — вот уже девять часов, а вот и десять, и одиннадцать… Метель завывает все сильнее, а она стоит неподвижно, как обрубленное дерево. С головы до ног засыпанная снегом. В ее широко открытых глазах все еще теплится надежда.

— Дура! Дура набитая! Ведь они — сбежавшие с передовой слабаки, недотепы, шкурники и праздношатающиеся элементы. Праздношатающиеся элементы губят революцию. Ты согласна с моей оценкой, Бай Хуэй?

Голос Хэ Цзяньго пронзительно звенел. За эти несколько лет он сильно изменился. Щеки его еще больше ввалились, скулы выступили еще резче, подбородок заострился, овал лица тоже стал четче. Он напускал на себя важный вид и от этого всегда ходил надутый, что не вязалось с его возрастом и молодым лицом. Но в этих больших глазах по-прежнему светились ум, энергия и воля, годы не охладили его темперамент. С одной стороны, он приобрел хватку человека, закалившегося в непрерывной борьбе. С другой стороны, в нем еще сохранялись свежесть чувств и задор юношества. Он все еще носил военную фуражку и форму, а его верхней одеждой стала синяя униформа. Обут он был уже не в кеды, а в черные кожаные туфли на толстой подошве. Туфли были начищены до блеска и громко скрипели при ходьбе.

Напротив него сидела Ду Инъин. Она немного потолстела, но в остальном не очень-то изменилась. С ее лица так и не сошло выражение наивного детского дружелюбия.

— Я не согласна с твоей критикой в адрес Бай Хуэй, — возразила она. — Ты всегда ругаешь ее, словно она твой личный враг.

— Да за что нам ненавидеть друг друга? Я говорю, что ей не к лицу быть дезертиром. Пусть она одумается, и мы вместе будем делать одно дело. Мы пойдем с ней за тысячу ли, чтобы «шар земной починить». Я же не сказал «мерзавка», а сказал только «дура». У меня все четко определено!

— Нет, ты не понимаешь ее. Она ищет свою дорогу в жизни, почему же она дура?

Хэ Цзяньго криво усмехнулся:

— Хорошо, пусть ищет, но сначала выясним, кого можно назвать умным, а кого — дураком… — В этот момент в дверь кто-то постучал. — Подожди-ка, мне тут стул принесли, мы потом договорим.

Они сидели в кабинете Хэ Цзяньго. Минуло пять лет. Наступила весна, и кабинет был залит солнечным светом, за окном виднелись деревья, окутанные пышной зеленью.

Из коридора донесся скрип туфель Хэ Цзяньго. Он говорил, кивая головой:

— Поставьте в коридоре, и ладно.

— Нет-нет! Мы вам поставим в кабинете!

Вдогонку за голосом в комнату вошел мужчина лет сорока пяти, низкорослый, с красными глазами. В руках он нес два блестящих никелированных стула. Стулья он аккуратно поставил у стены. Ду Инъин узнала в нем почтенного Чжана из хозяйственного отдела школы. Уставившись на Хэ Цзяньго своими маленькими красными глазками и выдавив из себя угодливый смешок, почтенный Чжан забормотал:

— Начальник Хэ, я для вас искал больше двух часов, почти все с дефектами. Эти самые лучшие!

— Так! — Хэ Цзяньго удовлетворенно кивнул головой. — Ты умеешь делать дела. Не присядешь ли отдохнуть? — Его вежливое приглашение в действительности было равнозначно невежливому приказанию уйти.

— Нет, нет! — Почтенный Чжан сразу понял, что у Хэ Цзяньго на уме. — Если вам что-нибудь понадобится, позовите меня! У вас посетитель, я пойду.

Ду Инъин стало неловко, она поднялась и сказала:

— Отдохните, я здесь не по делам.

Хэ Цзяньго повернулся к Ду Инъин спиной и помахал сложенными сзади руками, давая понять ей, чтобы она больше не церемонилась с этим человеком. Одновременно он сказал почтенному Чжану ровным голосом:

— Хорошо, ты можешь идти. Иди и хорошенько отдохни.

Почтенный Чжан — очень сообразительный. Он повернулся и уже было дошел до двери, но вдруг оглянулся и, вытянув шею, кивнул в сторону Ду Инъин, изобразив прощальный поклон. Затем он вышел, провожаемый Хэ Цзяньго.

Вернувшись в кабинет, Хэ Цзяньго радостно оглядел новенькие стулья. Потом он повернулся к Ду Инъин и продолжил их разговор:

— Так о чем мы с тобой говорили? Ах да, мы говорили о дураках. Что же такое дурак и что такое умный человек? Вот я для начала спрошу тебя. Человек, который только что принес стулья, — это почтенный Чжан, бухгалтер из хозяйственного отдела школы. Ты помнишь его? Хорошо, поговорим о нем! Ты как думаешь: он умный или дурак? Ему пришлось потрудиться для того, чтобы добыть мне стулья, а он еще и лебезит передо мной. Ты думаешь, он дурак? Нет, ты, наверное, не знаешь, как сложилась жизнь у почтенного Чжана. Он прикарманил тысячу юаней, его объявили дрянным элементом и уже отправили на перевоспитание. А я? Вожак школы, заместитель председателя революционного комитета, начальник особого отдела. И то, что он дрожит передо мной, — разве это глупо? Конечно, он хочет только подладиться, хочет, чтобы с него сняли ярлык. Невелика мудрость. Но из этого можно вывести одну истину: чтобы понять, умен человек или глуп, нужно сначала посмотреть, каковы его обстоятельства, а потом посмотреть, как он ведет себя. Умный человек знает, как выкрутиться из затруднительного положения, он умеет использовать выигрышные моменты в своей жизни. Когда представится удобный случай, он поставит ход событий себе на пользу. А дурак все сделает как раз наоборот. Попав в переплет, он будет сидеть сложа руки и покорно дожидаться гибели. Вернемся теперь к Бай Хуэй. Она вроде бы неглупа, в начальный период движения была очень активна, но, когда встал вопрос о ее папаше, испугалась и спряталась, как улитка в раковину. Между прочим, в то время против моего отца тоже повесили дацзыбао и ругали его крепко. Конечно, пост у него был не такой высокий, как у отца Бай Хуэй или у твоего отца. Он был всего-навсего начальник цеха. Но я не стал рассуждать, почему да зачем. Делал свое дело, и делал его решительнее всех. И что же? Пробился! Я тоже не во всем сразу разобрался. Когда движение начиналось, я был наивен, молод, горяч. Но в политической борьбе нельзя давать волю личным чувствам, да и так называемому чувству справедливости тоже нельзя поддаваться. По своей доброте обязательно попадешь в беду. А если у тебя нет власти, то кому нужна твоя доброта? Откуда у меня власть? Люди сами дали ее мне? Вот уж нет… Но ты не болтай зря про то, что я сейчас тебе сказал. Я об этом ни с кем не говорю, только с тобой. Не потому, конечно, что на тебя можно положиться. У меня есть причина поважнее, я о ней не говорю, но ты и сама понимаешь… — И взгляд его выразил то, о чем он умалчивал.