— Секретарь Ло попытался, но пес не пошел к нему — видно, натерпелся от маляра и больше не верит людям. — К тому же, знаешь, — добавил он, — если домашнее животное одичает, его очень трудно заново приручить. А пес хороший…
— Как его зовут? — спросил я.
— Черныш. Так его маляр назвал.
Я посмотрел на него. Какая же несчастливая у тебя судьба, подумал я, и какой удивительный норов! Сколько человеческого было в жизни этого мохнатого зверя!
— Черныш, ко мне! — позвал я.
Пес в самом деле был необычным. Он уловил теплоту и участие в звуках моего голоса, задрожал, поднялся, повертелся на месте и снова улегся.
— Оставь его, — сказал Ло. — Я слышал, ты хорошо рисуешь, вот и пришел посмотреть.
Я смешался от радости, узнав о цели его прихода. Вам трудно понять, сколь неожиданным был этот знак благоволения ко мне, вряд ли вы представляете себе консерватизм и цеховую замкнутость людей этой профессии. Чтобы сохранить секреты гончарного мастерства, в мастерскую, где работало более ста человек, набирали рабочих только из рода Ло. Редкие новички здесь не приживались, их тут же оттесняли, а если и попадались, то недоумки, вроде Цуй Дацзяо, который к тому же не занимался керамикой. Среди мастеров выделялись двое: Ло Чангуй — талантом — и Ло Цзяцзюй — образованностью. Тонко выполненные вазы Ло Цзяцзюя оставляли меня равнодушным, меня завораживали покрытые глазурью керамические изделия Ло Чангуя. Он проводил по черепку несколько грязноватых полос, которые после обжига, точно по волшебству, превращались в сочные цвета, поражая неожиданностью красок. Однажды, окунув кисточку в краску, он нарисовал на черепке рыбу, точками-мазками изобразил ряску; в печи при высокой температуре обжига глазурь потекла, линии потеряли жесткость очертаний, и рыба стала напоминать абрис корабля, ряска — густую пелену снежинок. Такого благородства и изящества в использовании красок я не встречал даже на древних полотнах!
Я мечтал поучиться у него, тем более что мне осточертело работать в цехе декораторов, где я изо дня в день малевал синей краской ободки чашек. Ло Цзяцзюй не возражал, и все быстро уладилось. В первый день, когда я пришел в цех к Ло Чангую, мне быстро дали понять, почем фунт лиха. Ло попросил меня забрать с подставки и отнести в сторону большую, в метр высотой, свежевылепленную заготовку вазы. Я, стараясь не ударить лицом в грязь, подошел, крепко обхватил вазу, трах! Она разбилась, как яичная скорлупа, и я, потеряв равновесие, полетел на нее, измазавшись в сырой глине. Со всех сторон послышался смех. Вот незадача! Старик же, не проронив ни слова, собрал развалившуюся глину и на моих глазах слепил из нее новую, точь-в-точь такую же вазу. Потом, осторожно взяв с двух сторон обеими руками, одним махом поднял эту пудовую махину, поставил рядом со мной и молча отошел, оставив меня, как вкопанного, стоять у этой глиняной болванки.
Когда он попросил меня показать свои картины, я растерялся и, опасаясь, что он не поймет живописи маслом, выложил перед ним копии полотен сунских и юаньских мастеров с изображением гор и вод, цветов и птиц. Но, странное дело, его гораздо больше привлекали мои собственные картины, хотя я в них слишком увлекся цветом, а рисунок был несколько размыт. Он смотрел, будто проникая в тайну, и черты его лица постепенно смягчались. Вдруг он слегка хлопнул по полотну, прищелкнул языком, что выражало у него удовлетворение. Этот жест сопровождал каждую его удачную вазу.
Тут я заметил, что собака исчезла. Но нет, она не убежала, а, спрятавшись за дверью, наполовину высунула морду, с любопытством заглядывая в комнату. Ну совсем как ребенок! Я пожалел ее и встал погладить.
— Она грязная, — остановил меня Ло. — Целыми днями бродяжничает. Странно, почему она не убежала. Может быть, оттого, что у тебя пахнет масляной краской, как у маляра дома…
В самом деле, странно, что Черныш с тех пор стал частенько наведываться ко мне. Приходил точно по выходным, словно помнил дни недели. Бывало, я работаю и вдруг, невзначай обернувшись, вижу, стоит у входа, просунув морду в дверь. Похоже, он искал дружбы со мной. Но чем больше я звал его, предлагал еду, тем больше он упрямился, не желая заходить в комнату, и только на пол у входа ложилась его темная тень. Думаю, между нами еще не было доверия, недаром говорят, что горе сиро: горемыке трудно довериться людям.
Тогда я придумал кое-что. Когда прибегал Черныш, я кивал ему, как старому приятелю, и поскорей брался за кисть, делая вид, что забыл о нем. Однажды я писал целый час, не оборачиваясь и не глядя на дверь, но я не сомневался, что пес стоит там. Я продолжал работать и через некоторое время заметил, как взъерошенная тень несмело приблизилась ко мне. Сердце забилось от радости, я боялся выронить кисть и отпугнуть его. И вдруг что-то пушистое и теплое прильнуло к моей ноге. О небо, вот мы и подружились! Стараясь унять охватившее меня волнение, я писал и писал, пока лучи солнца не отодвинулись от двери. Наклонившись, я увидел, что он сладко спит у моих ног. Покой поселился в моей душе.
Теперь я был не одинок. Домашним псом он, правда, так и не стал, случалось, исчезал из дому дней на десять, а то и больше, где он пропадал, что делал, я не знал. Но он скучал без меня, поэтому всегда возвращался. Не подумайте, что я преувеличиваю, но стоило ему прийти, как он ласково тыкался мордой в мои ноги, покусывал брючину, лизал мне руки. Днем играл со мной, ночью спал у моих ног. При малейшем шуме он выбегал на улицу, дважды обегал двор, иногда оставался ночевать у дверей. Черныш был поразительно смышлен, он на лету схватывал все, чему его учили. Он мог, к примеру, нажать ручку двери и войти без меня в дом, выучился командам «дай левую лапу», «дай правую лапу». Он никогда не попрошайничал. Я сам любил баловать его грудинкой или отварными ножками, которые продавали у нас в столовой. Но он искал меня не ради этого, совсем нет!
— Почему ты приходишь ко мне? — спрашивал я, гладя его по голове. Черныш молча глядел мне в глаза, словно говоря: ты и сам все прекрасно знаешь.
3. Судьба распорядилась так, что у меня появился новый друг, еще более близкий и желанный, чем Черныш, после чего тот отодвинулся на второй план. Звали ее Ло Цзюньцзюнь. Мы полюбили друг друга с первого взгляда и сразу поженились; все произошло с быстротой молнии, так бывает — внезапная вспышка вдруг озарит землю, пробившись сквозь плотные мрачные тучи.
Однажды под вечер Ло Цзяцзюй зашел ко мне с девушкой. Он сказал, что она учительница рисования в средней школе уездного городка, приехала поучиться у меня. Первое ощущение при встрече с ней было: неяркий теплый цвет. Ощущение было необычным. Взгляд скользнул по тонким стройным ногам, округлому чувственному подбородку, широкому выпуклому лбу, но очарование таилось в пластике всего тела, неясных, смутных его линиях. Контуры были расплывчаты, словно плохо прорисованы, она сливалась с любым фоном и свободно вписывалась в него, меняла цвет, свет, даже воздух вокруг себя, превращая все в прекрасную живопись…
Помню, как я торопливо раскладывал перед ней свои картины, как я взахлеб рассказывал ей о чем-то, досадуя, что мне не хватает слов, чтобы выразить мысли, которые, будто пчелы в улье, беспорядочно роились в моей голове. Она говорила мало. Из ее глаз, опушенных длинными ресницами, лучился свет, чистый, как весенний паводок. Когда она ушла, я смешал красную краску с желтой, добавил ультрамарин и получил краску необыкновенно мягкого, теплого цвета. Я провел ею по серой штукатурке. Этот цвет и была она. Как во сне, она растаяла, растеклась по стене. А я, точно завороженный, всю ночь просидел, уставившись на это пятно цвета.
После этого она приходила ко мне одна, без Ло Цзяцзюя, о котором я вообще забыл в первый же их приход. Она показывала мне свои картины.
Ло Цзюньцзюнь рассказала, что детство она провела в Циндао, но, после того как отец бросил семью, а мать умерла, ей пришлось переехать в наши края к тетке. В Циндао она училась два года в училище прикладного искусства, в картинах ее, правда, не было и тени профессионализма, скорей это была просто детская мазня. Зато как восприимчива она была, как тонко, как здорово умела пояснить замыслы своих наивных рисунков. Нет, в ней определенно была художественная жилка. Откровенно говоря, я терпеть не мог разговоров с людьми, поднаторевшими в технике живописи, но лишенными художественного вкуса: ты хоть в лепешку разбейся, а они все так же непонимающе таращат на тебя глаза; моя Цзюньцзюнь схватывала с полуслова тончайшие нюансы, малейшие душевные движения. Я думаю, это происходило оттого, что, как и все мечтательные девушки, она увлекалась поэзией, литературой, особенно любила Тургенева, воображая себя то Лизой, то Асей. И вот эта тургеневская героиня ступала по улицам нашего провинциального городка. Немыслимо! Ее темперамент сложился в живописном и поэтичном Циндао, где она, дочь инженера, росла в уютном загородном доме, куда прилетали морские чайки. Только чудо помогло мне в этом захолустье, отгороженном от всего мира глухой стеной, повстречать такую девушку. Я благодарил судьбу, которая послала сюда нас обоих, а потом позаботилась о том, чтобы мы встретились. Пока я исправлял ее рисунки, она садилась рядом на низкую скамейку, медленно переводя взгляд с полотна на мое лицо. Глаза с пушистыми ресницами не мигая смотрели на меня, в них были изумление, восхищение, растерянность, они грезили наяву… а вскоре, после пяти-шести визитов, она совсем перестала дичиться, открывшись мне с новой удивительной стороны. Она часто пела, читала стихи, танцевала, и, глядя на нее, я от души, как ребенок, веселился, дурачился, пел и танцевал вместе с ней. Моя душа, как весенняя степь, бурно расцветала! Она любила воспроизводить атмосферу прочитанных ею книг, а настроившись на определенный лад, втягивала и меня в свою игру, заставляя выдумывать и радоваться вместе с ней. Случалось, опершись на мое плечо, она мечтала вслух; а то, бывало, накинув на плечи новый пестрый халат, незаметно проскальзывала в комнату и затаивалась в темном углу в ожидании, пока я приду и увижу ее, словно живую фреску. Искусство прекраснее жизни. Но когда жизнь сама по себе прекрасна, то к черту искусство! Я вновь ощутил магическую силу жизни. Мир снова заиграл всеми цветами радуги, все вокруг окрасилось в первозданные сочные цвета, которые теперь ярко переливались в моей палитре. Кисть моя ожила. В порыве вдохновения я вскакивал посреди ночи с постели и бежал к мольберту. Я был как одержимый, мне недоставало спокойствия и разума, с жаром хватаясь за кисть, я не представлял себе еще, что буду писать.
