Американские финансовые монополии, представленные непрерывно растущей сетью могущественных банков, расширяли свой контроль над промышленностью и торговлей. Их власть распространялась на владельцев недвижимого имущества и технических специалистов, на редакторов и издателей, на работников радио и театра, на мастеров и рабочих. Гигантские, все более и более крепнущие финансовые монополии стремились к установлению абсолютного господства над страной и над всем миром. Денежные тузы люто ненавидели Франклина Рузвельта. Они проклинали этого искалеченного болезнью «изменника» своего класса, который, игнорируя гитлеровский шантаж, объединился с коммунистами, чтобы помещать американскому бизнесу загнать весь мир в свою сеть. Обезумевшие претенденты на мировое господство клялись землей, небом и адом убить проклятого смутьяна и стереть память о нем со страниц истории.

Таков был вывод, к которому постепенно пришла Джин Дю Биньон. Ректор Мансарт не мог целиком поверить словам Джин, но внимательно слушал ее; ему стала известна также и странная история, о которой тайком шептались в колледже.

Произошла она ночью вблизи купального бассейна в Уорм-Спрингсе неделю спустя после описанного выше разговора белого с погром. Что именно произошло — знали немногие, но и они держали язык за зубами. Утром негр по имени Джим был найден убитым возле бассейна — его застрелили. Он бешено сопротивлялся и истошно кричал. Президент остался цел и невредим; о происшествии он никогда не упоминал. Говорили, что в парке был найден и труп белого.

Несколько дней президент был нездоров и после наступления темноты из дома больше не выезжал. Но кое-кто ворчал: «Все равно в Уорм-Спрингсе он найдет свой конец».

Передавали рассказ одного негра, которому, однако, никто не верил. Он говорил: «Какие-то люди встретились в полной темноте, так что никто не мог разглядеть их лиц. Один из них шептал: «Он болен. Надо, чтобы ему стало еще хуже. Он должен умереть. Его надо похоронить до того, как появится на свет Организация Объединенных Наций. У него есть пять близких людей, которые его постоянно сопровождают, — их надо обработать. Каждый из нас должен познакомиться с одним из них и взять его в оборот. Пустим в ход все — влияние, нажим, угрозы. А главное — деньги без всякого счета. Правдами или неправдами, с помощью ножа или пистолета, яда или наркотика, а Франклин Рузвельт, клянусь богом, должен умереть до 25 апреля 1945 года!»

Одни говорили, что это просто выдумка. Другие возражали: «Может быть, детали и неточны, но в целом это похоже на правду». Ведь Рузвельт умер 12 апреля 1945 года — на шестьдесят четвертом году жизни и на тринадцатом году своего пребывания на посту президента Соединенных Штатов. Джин Дю Биньон заперлась у себя и задумалась. Ей казалось, что наступил конец мира; она была в глубоком унынии. Джин никогда не встречалась с Франклином Рузвельтом, даже не видела его. Но она слышала его — весь мир его слышал. Она быстро писала в своем дневнике:

«Это был великий человек, но в своем величии он оставался простым человеком со всеми присущими ему слабостями. Свой жизненный опыт он черпал в общении с самыми различными людьми — как с благовоспитанными представителями знати, так и с грубоватыми, острыми на язык простолюдинами. Его образование могло бы быть более разносторонним и основательным, он мог бы быть более начитанным и эрудированным, но он никогда не останавливался в своем развитии — он рос на протяжении всей своей жизни. Он часто был на распутье между верностью идеалам юности, унаследованным от его богатой, аристократической семьи, и новым, все более глубоким пониманием требований народов всего мира. Если бы события не надвигались на него с такой бешеной скоростью и силой, он мог бы достигнуть небывалой мудрости. Но он и так был по-настоящему мудр и совершил поистине великие дела. Я счастлива, что мне довелось знать его хотя бы издали и жить в его знаменательную эпоху.

Он спас Британскую империю и Французскую республику тем, что протянул руку Советскому Союзу и дал ему возможность вытащить обе эти страны и его родную Америку из бездны поражения. Он был отцом семейства, которое, начиная с матери и кончая внуком, создавало ему множество жизненных проблем, подвергавших испытанию его мужество. Но он никогда не жаловался и не впадал в уныние и всегда в интересах справедливости поддерживал Добро против Зла. Перед всеми и во всех делах совесть у него была чиста, утро он встречал с улыбкой и разговаривал со своими соотечественниками так искренне и сердечно, как не говорил до него ни один президент. Он умер в рабочей упряжи — в той упряжи из стали, тяжесть которой причиняла ему каждый день неимоверные страдания. Его кругозор не был обширен, но его проницательность была огромна. Он всегда был убежден, что если Добро и терпит поражение, то все же Зло не восторжествует!»

Приезд Филипа и Мариан доставил ректору Мансарту и Джин большое удовольствие. На них словно повеяло свежим ветром из нового, полного веры и сил молодого мира. Радуясь приезду гостей, Мануэл и Джин не могли, конечно, предчувствовать тех тяжелых испытаний, которые в ближайшие десять лет готовила им судьба, как бы проверяя их стойкость и преданность своим идеалам. Джин ясно видела, что эти молодые, полные энергии люди мечтают о переменах, о движении вперед, и ей казалось, что мир стоит на пороге широкого прогрессивного движения. Однако после отъезда Филипа и Мэриан у Джин возникли сомнения — она стала понимать всю важность совершавшегося на ее глазах поворота от рузвельтовского Нового курса к трумэновской реакции. То, что происходило, казалось невероятным. На сцене появился человек, внезапно ставший властителем западного мира, с растерянным видом державший в руках программу своего бывшего лидера, которой он не понимал и был не в состоянии понять. Это было чудовищным и потому особенно наглядным опровержением наивной веры американцев, будто любой человек — во всяком случае, белый человек — способен добиться всего на свете. Это заблуждение в один роковой день могло погубить весь мир.

В это время в гости к Мансарту приехал из Чикаго его сын Дуглас. Мансарт и Джин очень ему обрадовались, так как Дуглас больше, чем кто-либо другой, был в курсе текущих политических событий на Среднем Западе. Дуглас привез с собой сына Аделберта. Тот, как выяснилось, решил продолжать учение в Мейконском государственном колледже. Это был стройный молодой человек среднего роста, с коричневой кожей и хмурым лицом. Он имел поразительное сходство с погибшим сыном Мансарта, Брюсом. У него были такие же черные кудрявые волосы, такие же нерешительные, как будто скованные манеры.

Мансарт недоумевал, почему Аделберту вздумалось, оставив Север и свою зажиточную семью, перебраться в Джорджию. Объяснения Дугласа были весьма туманны, но Мансарт не обратил на это внимания; он был обрадован, что юноша решил учиться в его колледже. Радушно встретив внука, Мансарт поручил его заботам Джин, а сам, воспользовавшись случаем, засыпал сына вопросами о Трумэне, столь неожиданно оказавшемся на посту президента.

Дуглас, по мнению Мансарта, слишком располнел, но зато был роскошно одет и явно преуспевал в делах. Став политическим боссом самого важного цветного района Чикаго, он в будущем году надеялся попасть в сенат штата. Разумеется, Дуглас знал Трумэна — ему были хорошо знакомы политиканы Среднего Запада.

— Я видел его во Франция в первую мировую войну, — начал свой рассказ Дуглас. — Он был добродушным парнем, любителем повеселиться, побренчать на пианино; вообще умел приятно провести время. Чин капитана, который достался ему в конце войны, немного вскружил ему голову, но все же он был лучше многих скороспелых офицеров, Вернувшись в Канзас-Сити, он попал в клику Тома Пендергаста, а она была похуже, чем банда нашего Большого Билла Томпсона. Трумэн бросил торговлю мужской галантереей, на которой прогорел, и «занялся политикой».