Но широким массам эта механика не была понятна; меньше всего разбирался в ней сам Трумэн. Он с помпой забрался в президентское кресло. «Я второй Франклин Рузвельт со всеми его планами!» — напыщенно заявлял он. Но, несмотря на этот обнадеживающий возглас, над страной нависла зловещая тень смерти. Возглавляемый Трумэном кабинет и его программа менялись буквально на глазах в угоду тех могущественных сил, которые он сам вскармливал на протяжении трех с лишним лет. Бразды правления взяли в свои руки финансовый капитал, промышленные монополии, корпорации, разжившиеся на колониальной торговле, и милитаристы Пентагона. Однако едва они уселись в седло, как получили пощечину от Китая.

Казалось, Китай — больше, чем какую-либо иную страну, — можно было рассматривать как вотчину Соединенных Штатов, как первую жертву из мира цветных рабов, которую можно было безнаказанно эксплуатировать. Государственному департаменту понадобился целый год, чтобы понять, что миллионы китайцев на деле следуют за Советским Союзом, а не за Соединенными Штатами, Но почему? Тут, конечно, скрывается предательство, измена! Едва Вашингтон очнулся от удара, как узнал, что у России уже имеется атомная бомба. Так вот где собака зарыта! Теперь все ясно, и единственный ответ — это война, немедленная война!

Трумэновский министр обороны Форрестол, возглавлявший мощную военную машину, способную вызвать чудовищные разрушения, человек, олицетворявший собой военные суда, самолеты, пушки и атомные бомбы, представитель крупнейшего в мире банка Диллон-Рида, — выбежал полуголый на улицы Вашингтона с истошным воплем: «Русские вторглись в Америку!» Помещенный в психиатрическую лечебницу, он выпрыгнул из окна с шестнадцатого этажа.

Казалось, что нервы расшатались не только у Форрестола, но и у президента, и у всей страны. Желая создать внутри Объединенных наций надежный бастион против Советского Союза, государственный департамент сколотил блок НАТО. Чтобы разжечь среди американских студентов военную истерию, в США был приглашен Черчилль. Конгресс принял план Маршалла с целью дать европейскому капиталу возможность оправиться от военных потерь и оградить его от новых требований со стороны профсоюзов. Вслед за этим правительство Трумэна с таким же неистовством принялось за внутренние дела; одиннадцать коммунистических лидеров без всякой вины были брошены в тюрьму; их единственным преступлением оказались идеи, которые могли бы привести к нарушению закона; десять голливудских сценаристов были посажены за решетку по обвинению в лжесвидетельстве; началась разнузданная травля Алджера Хисса.

Прогрессивная Америка была возмущена. Люди доброй воли поставили свои имена под призывом ко всей стране выступить против войны и попытались собрать в Нью-Йорке цвет мировой интеллигенции, чтобы отстаивать дело мира. Этот шаг показался ректору Мансарту настолько естественным, что он охотно принял приглашение присутствовать на конгрессе деятелей культуры. Он был убежден, что такие собрания, как этот великий форум, созываемый в «Уолдорф-Астории», должны способствовать решению всех мировых проблем. Это вполне соответствовало тому, что он уяснил себе во время своего кругосветного путешествия в 1936 году и с тех пор старался пропагандировать и осуществлять. Сначала мир, затем растущее взаимопонимание во всем мире и осуществление трех начал — Жизни, Истины и Красоты.

Конгресс деятелей культуры, проходивший в Нью-Йорке, имел, по мнению Мансарта, огромное значение. Но внезапно вспыхнувшая ожесточенная оппозиция конгрессу вслед за прокатившейся по всей стране волной антикоммунистической истерии поставила его в туник. Почему Нью-Йорк и вся страна решительно отвергают конгресс, в котором участвуют виднейшие деятели мира? Как может один из крупнейших университетов США запретить у себя концерт Шостаковича? Если это стихийное явление, то оно невольно вызывает тревогу. Если же это преднамеренная пропаганда, то положение может быть еще более угрожающим.

На Юг Мансарт вернулся в подавленном состоянии.

Ему почему-то казалось, что и его студенты, и стоящие за ними миллионы возбужденных темнокожих людей теряют с ним связь, все больше и больше выходят из-под его влияния. Когда-то все они были с ним заодно. Он по-отечески любил, оберегал и направлял их. Теперь дело обстоит по-другому. Возникли новые течения, новые обстоятельства, они разделили его и негритянский народ. Он сам постепенно втягивался в более важные и широкие движения — в борьбу за мир, за социализм, за уяснение подлинного смысла жизни. Сейчас ему хотелось бы уйти от этих отвлекающих его дел и вернуться к негритянской проблеме, сосредоточить на ее решении всю свою энергию и все надежды. И тем не менее, если он и его народ являются пастью более широкого мира, то вправе ли он выключать из этого мира и себя, и негров?

Весной 1949 года Джин Дю Биньон сообщила ректору Мансарту о своем намерении поехать в Европу. Произошло это вскоре после конгресса деятелей культуры, состоявшегося в марте в Нью-Йорке. Удивительные последствия конгресса расстроили Джин значительно больше, чем Мансарта. Она убедилась, что в США организуется сознательное противодействие любому активному движению за мир. Если это так, то каково же отношение к нему со стороны других стран земного шара? Джин хотела бы это выяснить, по была уверена, что у себя в Америке ничего не узнает. Получив приглашение на Всемирный конгресс сторонников мира, созывавшийся в Парняге, она поняла, что ей представляется удобный случай познакомиться с прогрессивными силами мира и заодно осуществить свое заветное желание — повидать Европу, о которой она столько читала и где в свое время путешествовал с ее помощью Мансарт. Ректор согласился отпустить ее без всяких возражений. Возможно, думал он, дело мира, потерпевшее неудачу в Нью-Йорке, восторжествует в Европе. И вот в апреле 1949 года Джин Дю Биньон сидела среди двух тысяч человек в зале Плейель в Париже. Представителей некоторых национальностей и рас ей доводилось видеть и раньше; но здесь все эти африканцы, алжирцы, южноамериканцы, марокканцы не были просто национальными типами, выставленными в качестве экспонатов напоказ европейцам, это были активные борцы за мир, выступавшие в его защиту, настоятельно требовавшие его.

Вместе с двумя тысячами других делегатов Джин стоя горячо аплодировала, когда через зал крупными шагами прошел к трибуне Поль Робсон, только что возвратившийся из своего концертного турне по Европе. От всей души Джин одобрила его слова: «Мой народ никогда не будет воевать против русских, объявивших расистские предрассудки вис закона!» Зал разразился бурной овацией.

Потребовалось, однако, несколько лет, чтобы Джин полностью оценила все значение его слов в их практическом применении. Они означали объединение сил Восточной Европы с силами цветного мира, борющегося за свою независимость против западноевропейского империализма. Заявление Робсона впоследствии стало поводом для его травли в Америке и едва не привело к судебной расправе над ним; Робсона лишили права выезжать за границу, а его концертные выступления в стране были ограничены. Всего этого Джин тогда еще не предвидела.

С чувством смущения она ловила себя на том, как сильно сказывалось на ее образе мыслей влияние американской реакционной пропаганды. В этот день она завтракала с русским писателем Ильей Эренбургом. Познакомилась она с ним еще в то время, когда тот совершал поездку по югу Соединенных Штатов. У них было о чем поговорить. Выходя из ресторана, Эренбург спросил Джин:

— Вы видели «Гернику» Пикассо?

На лице Джин отразилось недоумение.

— Гернику? — переспросила она.

Удивленный Эренбург объяснил:

— Вы же знаете, это испанский город, разрушенный бомбардировкой.

Но Джин этого не знала; она вообще поняла, что ей многое неизвестно. Теперь, глядя на огромное панно, ома слушала рассказ Эренбурга о том, как западные державы предали борющихся испанских рабочих. Англия. Франция и Соединенные Штаты допустили, чтобы эти оборванные, голодающие женщины и дети гибли, истекая кровью, под бомбами Гитлера и Муссолини. Какая ужасная трагедия! И какая низость!