Впервые в жизни Джин почувствовала, что ее преданность родине подвергается испытанию. Она ничего не сказала и сделала вид, что не замечает слез, блеснувших в глазах Эренбурга. Молча они вернулись в зал Плейель, и Джин разыскала свое место. Просидев в задумчивости некоторое время, она оторвалась от своих размышлений, услышав, что на трибуну приглашается какая-то женщина из Вьетнама. Та выглядела как редкостная, изящная китайская статуэтка. На вид ей было не больше пятнадцати, на самом же деле она была матерью семейства. Говорила эта женщина на безукоризненно правильном французском языке.

— Народ Вьетнама, как и все другие народы, не желает войны! — воскликнула она. — Он слишком хорошо знает, что такое убийства, разрушенные жилища и опустошенные земли, чтобы не жаждать мира!

— Вьетнам? Что это за Вьетнам и где он находится? — спросила Джин Габриэля д’Арбусье, темнокожего негра из Западной Африки. Тот объяснил ей и стал развивать свою мысль:

— Под новой маской Французского Союза народ Вьетнама, как и народ Мадагаскара и другие народы Африки, Азии и Океании, различает все то же лицо Французской империи. План Маршалла, Атлантический пакт и намечаемый теперь Тихоокеанский пакт предназначены для одной цели — снабжать Францию и другие колониальные державы средствами, которые позволяют им удерживать в своих руках, усмирять и эксплуатировать принадлежащие им колонии.

Джин чувствовала растерянность. Подобно большинству американцев, она всегда рассматривала план Маршалла как одни из способов помочь нуждающимся странам. Она никогда не пыталась сама разобраться в задачах Атлантического пакта. Большинство народов мира казались ей отсталыми и невежественными — трудными детьми цивилизации и в то же время ее жертвами. Ее охватил трепет восторга при известии, что китайские и корейские делегаты, не добившиеся разрешения на въезд во Францию, организовали параллельный конгресс в Праге. Когда же с Пражского конгресса сообщили о падении Нанкина, она поднялась вместе со всеми делегатами, приветствуя победу китайского народа.

И вот настал кульминационный момент конгресса, когда в зале транслировались выступления из Праги. Двести тринадцать делегатов из тринадцати стран, которым напуганное французское правительство запретило въезд в Париж, заседали там одновременно с Парижским конгрессом, демонстрируя единодушное стремлен не человечества к миру. По всему партеру и на балконах зала Плейель гремел голос главы китайской делегации:

— Мы идем вперед! Мы будем неустанно продолжать наше поступательное движение к миру! Борьба за мир охватит весь земной шар!

Русские были в центре всеобщего внимания. Это была представительная делегация: увенчанный белым клобуком митрополит; мать двух героев войны, напоминавшая своим видом мадонну; учтивый писатель Фадеев и пылкий Эренбург. В общих чертах Джин было известно, почему Соединенные Штаты не любят Россию и опасаются ее; и теперь ей было интересно узнать, почему такое множество других стран, вновь образованных государств и малых народов Африки и Азии связывают свои надежды на светлое будущее с коммунизмом.

Величественное, внушающее благоговейный трепет зрелище массового митинга на стадионе Буффало явилось ответом на некоторые ее вопросы. Здесь собралось одновременно двести тысяч человек, а после полудня побывало еще по меньшей мере пятьсот тысяч. Это не было показным спектаклем. Джин не сомневалась, что французские наполеоны и германские вильгельмы часто устраивали более грандиозные и блестящие парады. Но она не была уверена в том, что неорганизованные народные массы изливали когда-нибудь свою душу в таком мощном, волнующе смелом призыве к прогрессу человечества. Этот призыв к миру звучал в ее ушах много дней и месяцев.

Джин совершила затем поездку на юг Франции, но вынуждена была спешить, так как не располагала свободным временем. Ей посчастливилось снова встретиться с Ильей Эренбургом. Тот радостно приветствовал ее и, по-отечески ласково улыбаясь, спросил:

— А не хотите ли вы перед возвращением домой взглянуть на Советский Союз?

Секунду-другую поколебавшись, Джин ответила:

— Конечно, хочу. С большим удовольствием!

И вот однажды утром в самый разгар лета она увидела один из величайших городов современного мира с его дивными бульварами, огромными общественными зданиями и отведенным на окраине участком для строительства нового, высотного здания университета. То тут, то там в переулках встречались обветшалые старинные дома, но всюду вокруг вырастали новые, отличные постройки. Здесь были парки и красивейшее в мире метро, магазины и универмаги, фабрики и жилища рабочих, и — что казалось Джин особенно непривычным — в центре внимания людей находились по развлечения праздных богачей, а жизнь и труд рабочих и интеллигенции. Наконец, в Большом театре она увидела шедевр театрального и хореографического искусства — «Лебединое озеро», блестящий балет Чайковского. В Мейкон Джин возвратилась окрыленная новыми надеждами и мечтами.

Между тем в сентябре, незадолго до возвращения Джин из ее путешествия, произошла удивительная история с концертом Поля Робсона в Пикскилле. Первоначально этот концерт намечался на конец августа. Ревелс Мансарт написал из Нью-Йорка отцу, рассказав о том, как банда хулиганов сорвала концерт, на который он ездил вместе с женой. «Было множество представителей прессы, явившихся посмотреть, как будут линчевать Поля Робсона; нью-йоркские газеты прислали своих опытнейших корреспондентов и фоторепортеров, но нигде не было видно ни одного полицейского или солдата», — писал отцу Ревелс.

Мансарту все это казалось необъяснимым, пока он не понял, что эта гнусная вылазка реакции была ответом Робсону на его недавнее выступление в Париже и что она явилась также выражением давно назревавшего недовольства расистов вторжением негров и евреев в дачный район Уэстчестера. Было объявлено, что сорванный бандитами концерт Робсона состоится в начале сентября под охраной полиции.

Известие о том, что произошло в Пикскилле в сентябре, еще больше встревожило ректора Мансарта. Судья Мансарт, предупрежденный полицией, вернулся с полпути на концерт, который все же был дан под защитой друзей Робсона, вооруженных битами для бейсбола и образовавших живую цепь, чтобы охранять огромную территорию парка, где происходил концерт. Одни из знакомых ректора Мансарта сообщил ему, что в Пикскилле имела место организованная попытка со стороны злобствующей толпы расистов и антисемитов, при поддержке полиции, линчевать Поля Робсона и искалечить возможно большее число слушателей. Знакомый Мансарта писал:

«Это был настоящий ад. Как только машины выезжали с места стоянки, разъярившиеся полисмены набрасывались на них с длинными дубинками, в каком-то бешеном исступлении ломая автомобильные крылья и кроша ветровые стекла. Сквозь закрытые окна до нас доносились потоки яростных проклятий, нецензурная брань полицейских, выкрики: «Еврей! Жид! Черномазый! Ниггер!» Эти «блюстители закона» своим разнузданным поведением демонстрировали всю грязь и мерзость расовой ненависти, обуявшей подонков Америки. У ворот парка сгрудилось около тридцати полисменов; они дубасили машины так, словно те были живыми объектами их злобы».

Часть машин полиция направила в объезд, по лесным дорогам, где толпы хулиганов избивали и калечили сотни людей, пытавшихся добраться домой.

В тот самый момент, когда Мансарт читал в газете об этой истории, ему доложили о приходе Джона Болдуина, одного из членов совета попечителей. Болдуин уже около года не появлялся в колледже и не участвовал в заседаниях совета. Сейчас он плохо себя чувствовал и находился в еще более скверном настроении. В резко повышенном тоне он заговорил о дошедших до него слухах, будто проректор колледжа Джин Дю Биньон отправилась на «коммунистический съезд сторонников мира в Париже», а сам ректор участвовал в «коммунистическом сборище» в «Уолдорф-Астории» в Нью-Йорке.

Мансарт сказал, что сведения об участии его и Джин в этих собраниях верны; но, насколько ему известно, ни одно из них не было «коммунистическим» и оба вполне стоили того, чтобы в них участвовать.