— Вы должны понять, Мансарт, что дела в нашей стране подходят к решающему моменту! — бушевал Болдуин. — Мы намерены преградить дорогу коммунизму и вернуть нашу страну на нормальный путь развития.

— Но не кажется ли вам, что то, что у нас принято называть «нормальным», в действительности ненормально? — перебил его Мансарт. — Разве Новый курс вел нас неправильным путем?

— Да, неправильным. Правительство слишком часто совало свой нос в дела предпринимателей.

— Которые, — добавил Мансарт, — еще до объявления Нового курса были расстроены ненасытным аппетитом самих же хозяев. Мистер Болдуин, — продолжал он, — я американец в той мере, в какой это позволяют мне законы и сложившиеся обычаи. Я желаю Америке только всяческих благ. Я хочу, чтобы Америка была лучше всех. Но кое-что в Америке мне не нравится, и я не согласен с тем, что делают некоторые американцы. Я прямо говорю об этом. Взять, например, дело Бена Дэвиса. Я знаю Бена. Был знаком и с его отцом. Когда я учился в Атлантском университете, маленький Бен еще ходил в школу. Это был славный мальчуган. А когда вырос, стал порядочным человеком. Об этом мне заявляли и негры и белые. Он был одним из самых образцовых муниципальных советников в Нью-Йорке. Каковы у него убеждения и какие он строил планы, я не знаю и знать не хочу. Бену даже не могли предъявить обвинения в том, что он совершил что-то противозаконное. Он имел право верить в коммунизм. А карать человека не за то, что он совершил, и даже не за то, во что он верит, а за то, к чему могли бы привести его убеждения, несправедливо. Это преступление!

— Мансарт, вы позволяете себе слишком много!

— Нет. Это Верховный суд хватил через край.

Болдуин нахмурился.

— Мансарт, мы рассчитывали на негров Юга как на консервативную силу в нашей стране и намерены добиться, чтобы они оставались ею и впредь. В противном случае нм не поздоровится. Я особенно полагался на вас — вы проделали хорошую работу. Не портите со сейчас. С вашей стороны было ошибкой участвовать в этом сборище фанатиков в Нью-Йорке.

— Но там не было фанатиков, мистер Болдуин. Там присутствовали некоторые из наших виднейших деятелей, а иностранцы… Вот, например, из России там были известный композитор, два писателя и ряд ученых.

Болдуин не пожелал согласиться с такими доводами.

— Они представляли коммунизм, а коммунизму не место в Соединенных Штатах!

— Я и не утверждаю, что ему место у нас. Но, по-моему, у нас должен быть демократический обмен взглядами. А ему препятствуют банды хулиганов. Всякий нормальный обмен мыслями у нас под строжайшим запретом. Подумайте только, Шостаковичу не разрешили дать концерт в Йельском университете!

— Ректор Мансарт, я не собираюсь сейчас обсуждать с вами этот вопрос. Я хочу лишь сказать, что ваша поездка в Нью-Йорк — ошибка. Еще большую ошибку совершила эта ваша Дю Биньон, поехав в Париж и, насколько мне известно, даже в Россию. Боюсь, что она смутьянка и что нам придется от нее избавиться. Так вот, Мансарт, если вы готовы сотрудничать с нами, мы оставим вас ректором колледжа. Не желаете — найдем кого-нибудь другого. Я хочу, чтобы вы это хорошо поняли. У совета на этот счет имеется твердое мнение.

И Болдуин ушел.

Разговор этот обескуражил Мансарта, но разразившаяся в 1950 году война в Корее, которая могла стать прелюдией к третьей мировой войне, настолько потрясла его, что он уделял теперь гораздо больше внимания международному положению, чем собственной судьбе и будущему своего колледжа. Он вел переписку, посещал митинги, открыто и свободно высказывался, и, по мере того как выявлялось его отношение к событиям дня, позиция совета попечителей и стоящих за его спиной могущественных сил становилась все более непримиримой.

На неоднократных совещаниях Болдуин и другие атлантские банкиры и промышленники обсуждали сложившееся положение.

— Прежние планы, — говорил Болдуин, — которые в девятисотом году развивал на Юге мой однофамилец — Уильям Болдуин, президент правления Лонг-Айлендской железной дороги, сводились к тому, чтобы превратить негров в обособленную рабочую силу, которая использовалась бы на совершенно иной работе, чем та, что выполняют квалифицированные белые рабочие. Будучи неорганизованными и независимыми от влияния иностранной пропаганды, они составляли бы противовес белым рабочим, а это позволило бы иметь дешевую и эффективную рабочую силу. Но от всех этих планов не осталось и следа. Сейчас нельзя не считаться с тем, что негры получают более солидное образование, чем мы рассчитывали, и так упорно цепляются за него, что мы ничего уже не можем поделать. Кроме того, техника производства настолько ушла вперед, что различие между простым и квалифицированным трудом стало исчезать. Теперь это просто труд, массовое производство, и нам следует ожидать слияния белой и черной рабочей силы. Это, конечно, придется не по вкусу белым рабочим, и мы сможем использовать расовые предрассудки, чтобы задержать развитие профсоюзов и свести объединение рабочих разных рас к минимуму. Но расовая дискриминация в той мере, в какой она тормозит развитие индустрии, рано или поздно должна сойти на нет. В первую очередь нам нужно позаботиться о том, чтобы ни в одну из этих рабочих групп, как белую, так и черную, не проникли из-за рубежа радикальные идеи. Мы должны подавлять рабочее движение, препятствовать деятельности профсоюзов и так урезать их политические права, чтобы вместо этой пресловутой демократии всем заправлял «большой бизнес»! Не думаю, что Мансарт намерен сотрудничать с нами, и считаю, что эта белая проныра — его помощница, выдающая себя за цветную, — должна уйти из колледжа. Мансарт неплохой человек, и надо постараться сохранить его как можно дольше. Но следует подрезать ему коготки, и немедленно.

Между тем Мансарт, игнорируя доходившие до него слухи о замыслах совета попечителей, ее принимал никаких мер предосторожности. Он был крайне расстроен призывом в армию своего внука, сына Дугласа, Аделберта, который к этому времени уже окончил колледж и стал одним из помощников режиссера в Малом театре. Несмотря на все старания Мансарта добиться для него льготы, Аделберта мобилизовала и отправили в миссисипский лагерь Билокси, где он сразу же вкусил все «прелести» тамошних расистских предрассудков. А вскоре он уже был на пути в Корею, где шла грязная и кровавая война.

До самой своей смерти Мануэл Мансарт так и не смог в полной мере уяснить себе смысл событий 1950 года. Иногда эти события казались ему следствием произвола со стороны человека, облеченного такой властью и ответственностью, которые требовали гораздо больше ума и образования, чем те, что у него были. Порой он во всем винил твердолобого трумэновского государственного секретаря. Иногда он приходил к мысли, что все это — преступное дело гигантского спрута — капитала, который охватил своими щупальцами всю промышленность и торговлю и прочно обосновался в полдюжине мощных финансово-кредитных монополий, которые если еще и не владели, то уж, во всяком случае, правили значительной частью земного шара. Да, это он, капитал, является главным виновником войны в Корее… А может быть, конкретных виновников и нет? Может быть, это действие неуловимых и необъяснимых сил Зла?

В декабре 1949 года измученный Китай освободился от окутывавшего его мрака трехлетней гражданской войны. К январю 1950 года большинство стран мира признало новую Китайскую Республику. Америка не верила своим глазам: слишком долго она относилась к китайцам с полным презрением. Может быть, думал Мансарт, именно крупные монополии, окопавшиеся в Южной Корее, которую японцы продали Уолл-стриту, направили Джона Фостера Даллеса в пограничную зону на 38-й параллели, чтобы спасать месторождения вольфрама; воспаленному мозгу магнатов капитала померещилось, что на эти богатства зарятся северокорейцы.

Северная Корея взялась за оружие, чтобы отразить внезапную агрессию американской марионетки Ли Сын Мана. Тогда Гарри Трумэн предпринял шаг, который едва не привел к третьей мировой войне. Президент назвал этот шаг своим важнейшим решением. 25 июня 1950 года, не имея на то никаких полномочий, Трумэн приказал американской армии «провести полицейские операции» в чужой стране. Он не посоветовался с конгрессом. Не было у него и мандата от Организации Объединенных Наций. Но спустя одиннадцать часов после того, как Макартур начал свой поход, Совет Безопасности ООН в отсутствие представителя Советского Союза санкционировал вторжение в Северную Корею. Конгресс со своей стороны не высказал никаких возражений.