Приехав в Атланту, Джин присмотрела себе комнату в рабочем районе и затем явилась на работу в канцелярию профсоюза. Время после полудня у нее оказалось свободным, и она пошла прогуляться. Незаметно она вышла на Пичтри-стрит, куда неизменно влечет почти всех жителей города. Улица во многом изменилась, по была по-прежнему нарядной и красивой. Около четырех часов Джин очутилась на площади перед кафедральным собором. Здесь скопилось много публики, и Джин задержалась на перекрестке. Возле нее остановилась какая-то пожилая дама.

— Могу я взять вас под руну? — спросила она. — Я тоже хочу посмотреть похороны, но зрение у меня неважное, а одной мне в церковь не пройти.

— Пожалуйста! — ответила Джин.

— Это большая потеря, — продолжала дама. — Правда, в последнее время он уже не мог приносить прежней пользы.

— Джин промолчала и бросила взгляд на сунутую ей в руку программку с черной каймой. В ней был указан порядок похорон Джона Болдуина, скончавшегося в возрасте семидесяти трех лет. Джин все так же молча вошла в церковь и уселась рядом со своей спутницей. Время от времени старая дама шепотом высказывала ей свои мысли.

— Жена у него все еще красивая, но такая черствая, такая бесчувственная! Как хорошо, что Бетти Лу опередила его. Конечно, у Болдуина остался сын, но Ли никогда не будет большим человеком. Разве только женитьба пойдет ему на пользу, но едва ли. Кто невеста? Да говорят, какая-то русская княгиня. Поразительно, до чего много сейчас развелось всякой знати из Восточной Европы! Болтают, будто одно время эта княгиня бесстыдно флиртовала с самим Джоном Болдуином и жена его, по-видимому, ничего не подозревала. А сейчас, кажется, уже объявлена ее помолвка с сыном Болдуина. Вот она! На мой вкус, эта княгиня, пожалуй, чересчур уж эффектна!

Когда раздались звуки органа, дама опустилась на колени. Джин высидела всю службу и помогла своей случайной знакомой сойти по ступеням на площадь.

— Большое вам спасибо! — сказала дама. — На углу меня должна ждать машина. Простите, но ваше лицо кажется мне знакомым.

— Я Дю Биньон из Нового Орлеана.

— Ну, конечно! Ведь я когда-то знавала старую матушку Дю Биньон. Вот это была настоящая леди! Не зайдете ли вы ко мне на чашку чая?

— Мне ужасно жаль, — сказала, расставаясь с ней, Джин, — но боюсь, что у меня нет времени.

Зимой 1950 года Аделберт Мансарт, сын Дугласа и внук Мануэла, находился в Корее. Вместе со всей отступавшей армией он с трудом пробовался по бездорожью сквозь обледенелый снег.

Вот уже несколько дней Аделберт мчался на север в кренящемся то на один, то на другой бок, дребезжащем джине. Позади оставались пылавшие руины. Вокруг высились темные горные гряды, полускрытые облаками дорожной пыли. Им сказали, что впереди река Ялу, а за ней Маньчжурия. Тесно прижавшись друг к другу, солдаты что-то кричали, пели, а кое-где и плакали. Для них третья мировая война уже началась. Стиснув зубы, Аделберт с риском для жизни делал да джипе крутые виражи и старался не замечать полуобгоревших людей, обожженных напалмом, не слышать их страшных воплей и стонов. Так вдали от родины среди снега и стужи Аделберт Мансарт в двадцать один год познакомился с войной. Это была война империалистов против цветного народа: Соединенные Штаты пытались покорить Китай. Раньше Аделберту никогда не приходилось близко соприкасаться с какими-либо проявлениями насилия. Он был знаком с глубокой душевной болью, но не с насилием и смертью. Теперь же на каждом шагу он видел, как пьяные американские вояки разбивают корейцам головы, убивают детей и преследуют перепуганных насмерть женщин.

— Будь они прокляты, эти китайцы, гуки и всякие черномазые! — орали в джипе солдаты, хлебнувшие крепкого зелья, чтобы не замерзнуть от порывов лютого ветра.

Аделберт слышал их ругань, и они знали о том, что он слышит. Он с ужасом видел, как белые солдаты прямо на дороге насилуют цветных девушек и, надругавшись над ними, тут же их убивают. Видел, как бомбят раненых в госпиталях, как расстреливают из пулемета гражданское население, как летчики на бреющем полете истребляют детей, выбегающих из объятых пламенем домов. Видел, как разрушают города, мосты, водопроводы и железные дороги, как на полях уничтожают созревший урожай. Как заживо хоронят пленных, а беззащитных беженцев сжигают напалмом; как уничтожают целые леса; как истязают и гоняют по улицам обнаженных женщин; как взрывают патроны во рту у мужчин и как топорами раскалывают нм черепа — и все это только потому, что они «коммунисты». Он видел, как цветной капитан отказался вести своих солдат на верную смерть, и позднее узнал, что он предстал перед военно-полевым судом. Аделберт не мог ничего сделать, не смел даже протестовать, ибо он был солдат и обязан был выполнять приказы.

И вдруг все круто изменилось. На короткое время наступило странное затишье. Без всякой, казалось, видимой причины моторизованные войска остановились и затем вдруг покатились обратно, сметая все на своем пути, сталкивая охваченных паникой пеших солдат в канавы. Вся армия двинулась назад. Война прекратилась, бои окончились — началось поспешное отступление. В Корею потоком хлынули китайские добровольцы.

Обгоняя отходящих солдат, прогромыхал на трясущемся джипе командующий армией генерал Уокер. Вдруг его джип подпрыгнул, поднялся на дыбы и перевернулся. Полководец разбился насмерть. Кто был в этом виноват, как все это случилось? Расспрашивать было некогда. Джин Аделберта застрял в какой-то яме. Солдаты выскочили из него и с воплями и проклятиями тащились, утопая по колено в грязи и в снегу. Дул сильный, пронизывающий насквозь ветер, но стопы раненых заглушали его вой. Аделберт споткнулся, шатаясь, сделал шаг вперед и упал. Кто-то наступил ему на голову и глубоко вдавил ее в размякший снег. Он попробовал повернуться и встать, но в этот момент по его правой руке прокатилось огромное железное колесо. Аделберт услышал, как хрустнули кости. Тело пронзила острая колющая боль, и он надолго лишился сознания.

Очнулся Аделберт на борту судна. Он громко стонал, сам не зная почему. Какая-то расплывчатая фигура сделала ему обезболивающий укол, и он умолк. Так повторялось несколько раз. Наконец он затих и, лежа на койке, задумчиво смотрел через крохотный иллюминатор на подернутую рябью поверхность моря. Над ним склонился офицер. Аделберт хотел отдать ему честь, но правая рука отсутствовала. Он в ужасе приподнялся. Подумать только — нет руки! В отчаянии он готов был закричать диким голосом, но снова впал в бессознательное состояние.

Так шли дни за днями; наконец Аделберт мог уже лежать спокойно. Теперь он находился в Японии. У него была отнята половина руки, и его отправляли на родину. С головой у него тоже было неблагополучно. В ней все время чувствовалась слабая, ноющая боль. Ему казалось, что медицинские сестры принимают его за сумасшедшего, но он не был сумасшедшим и знал это. Однако что ему делать там, «на родине»? Эта мысль заставила его внезапно расхохотаться. По прибытии в Сиэттл, в начале мая, его сразу же отправили в госпиталь, а когда он там очнулся, то исчезла и оставшаяся часть руки.

По прошествии многих недель Аделберт окончательно успокоился и пришел в себя. Сев в чикагский поезд, он отправился прямо домой. Несколько в стороне от бульвара стоял красивый трехэтажный особняк Дугласа. Рядом с домом тянулась просторная лужайка. На лужайке стояли стулья, столы, яркие зонтики. Там толпилось множество людей — красивые женщины всех оттенков кожи в шикарных туалетах, с модными прическами, цветные мужчины в хорошо сшитых костюмах преимущественно светлых тонов, несколько военных в мундирах. В толпе сновали официанты с заставленными до отказа подносами. Проталкиваясь сквозь толпу, Аделберт привлек к себе внимание многих гостей.

Аделберт сам недоумевал, зачем он приехал. Что его привело сюда? Нечто очень, очень важное, но что именно, он никак не мог вспомнить. Ах, да! Ему надо повидать отца. Он разглядел его в толпе и громко окликнул. Дуглас, располневший и поседевший, был в превосходно сшитом терракотового цвета костюме, с темно-малиновым галстуком поверх ослепительно белой рубашки. На руках он держал грудного младенца — ребенка дочери. Тут же находилась и сама красавица дочь в элегантном парижском туалете вместе со своим представительным мужем.