«В громозвучную симфонию, под аккомпанемент которой армии Объединенных Наций с триумфом завершают войну в Европе, странным и тягостным диссонансом врываются непрекращающиеся споры, перепалки в резкие, выпадающие из музыкального контекста арии дипломатов. Это вызывает гнев и порождает уныние…» Вот так-то, мой друг Приттиман.

— Это правильные слова, сэр. Я простой человек, но из того, что мне приходилось читать или слушать по радио, даже мне ясно, что вас зря обвиняют в том, что вы отдали большевикам Европу, Польшу, например. Я сам в Польше никогда не был, но у нас в Штатах много поляков. Они покинули свою страну еще до войны — бежали от голода и безработицы. А то, что рассказывают про Болгарию и Румынию, ничуть не лучше… Понятное дело, эти болгары, поляки и румыны не хотят больше голодать и не хотят безработицы. Дядя Джо обещает им другую жизнь. Наверное, многие соглашаются. При чем же тут вы, сэр?

— Об этом можно долго говорить, мой друг, — задумчиво произнес Рузвельт. — Но я тебе лучше прочту еще одну статью… Нет, нет, ты заканчивай со своим колесом, а я тебе почитаю. Это письмо в редакцию журнала «Лайф». Имя автора мне не знакомо. Но вот что он отвечает тебе, послушай!

— Мне?! — с недоумением и чуть ли не с испугом переспросил Приттиман.

— Боишься ку-клукс-клана? Не бойся, твое имя здесь не упоминается… Итак, некий профессор Борджезе против того, чтобы мы сотрудничали с Россией. Он, видимо, расист, ненавидит «азиатов», а заодно наверняка и негров… И обо всем этом он пишет в своей статье. Пишет и о Польше. А читатель Джозеф Эфриз из Чикаго отвечает ему. И отвечает вот что:

«Весьма прискорбно, что профессор Борджезе, вопреки его очевидной эрудиции, не знает, какое время показывают часы мировой истории. Что мы пытались сделать в Тегеране, Думбартон-Оксе, в Ялте? Ответ очевиден для всех, кто подходит к этому без предвзятостей. Наши цели — уничтожение фашизма и милитаризма и создание послевоенной организации для сохранения мира. И все знают, что эти цели могут быть осуществлены только путем тесного сотрудничества трех великих держав.

Поэтому особенно прискорбно, что профессор Борджезе примкнул к числу немногих уцелевших обструкционистов, вытащив на свет старое красное пугало: лавину азиатских орд и призраки Сталина и большевизма.

Он проливает горькие слезы над судьбой Польши. Однако суть польского вопроса вовсе не в том, где именно будут проходить границы. Вопрос сводится вот к чему: возобладает ли аграрная реформа, которая даст землю крестьянам, или возобладают помещики, представляемые лондонской группой. Три великие державы официально зафиксировали свое решение, что у власти в Польше будет стоять избранное народом правительство, которое осуществит вековые мечты польских крестьян о земле. Возможно, что эта программа не по вкусу польским помещикам в Лондоне, но мы все знаем, что времена феодализма уже миновали.

…Давайте же всеми силами способствовать растущему единству и сотрудничеству трех великих держав — на этом единстве зиждутся надежды на мир во всем мире. Джозеф Эфриз, Чикаго, Иллинойс».

Кому читал это письмо президент? Приттиману?.. Нет, он читал его Черчиллю. Он читал его самому себе. Разве не Черчилль был движущей силой, пружиной, под давлением которой разворачивались интриги вокруг «польского вопроса»! И разве не он, Рузвельт, фактически благословлял его на это, пытаясь внутренне оправдать свою позицию тем, что препятствует воцарению безбожного строя в Восточной Европе?

Президент читал письмо вслух, как бы посылая бумеранг на английские острова и забывая, что это древнее оружие имеет обыкновение возвращаться назад.

«И ты прав, и я прав… И так бывает в жизни», — подумал Рузвельт.

— Ну вот, — сказал он, закрывая журнал и бросая его на кровать. — Скоро ты закончишь?!.

— Еще пять минут, сэр, не больше! Можно было, конечно, позвать мастера, но это моя вина, и я должен все сделать сам. Спасибо, что вы не ругаете меня.

— День и ночь я только и делаю, что со всеми ругаюсь. На этот раз решил сделать исключение! — улыбнулся президент. — Подвинь-ка мое кресло ближе к окну… Еще ближе! Так. Хорошо.

Он раздвинул чуть колыхавшиеся от легкого ветерка занавески и, немного подавшись вперед, сказал:

— Какой отличный день! Похож на майский или июньский, только без изнурительной жары. Не понимаю, как люди в такие дни могут умирать…

— А кто умер, сэр? — настороженно спросил Приттиман.

— Ллойд-Джордж. Во время первой мировой войны он был британским премьером.

— В каком же возрасте он умер?

— Ему было восемьдесят два.

— Неплохо! Хотел бы я дожить до такого возраста.

— А ты прикажи себе, и доживешь. Не так уж это трудно. Вот, например, Ганди…

— А это кто, сэр?

— Махатма Ганди. Индиец. В прошлом году ему исполнилось семьдесят пять лет, и газеты сообщают, что он решил прожить еще пятьдесят.

— И проживет? — с удивлением и восхищением в голосе спросил Приттиман.

— Если ему не помешает наш друг Уинстон. Ганди возглавляет борьбу индийцев за независимость. Будь на то воля Черчилля, он сделал бы из него барбекью… В нашем доме все живы-здоровы? — неожиданно меняя тему, спросил Рузвельт.

— Все в полном порядке, сэр, — ответил Приттиман. Он понимал, конечно, что вопрос президента в первую очередь относится к Люси, но стал подробно распространяться о том, чем сейчас заняты Маргарет Сакли, Лора Делано, Луиза Хэкмайстер и Грэйс Талли. И только в конце — как бы между прочим — упомянул, что миссис Разерферд недавно вернулась с купания…

Потом громко объявил:

— Коляска готова, сэр!

— Прекрасно! — сказал президент.

Приттиман бережно пересадил его из кресла в коляску.

Все идет хорошо. Позирование? Ладно, так и быть, «искусство требует жертв». Главное то, что он снова обрел жажду деятельности. Заноза, больно ранившая сердце Рузвельта, почти вынута — сегодня он подпишет ответ Сталину. Послезавтра произнесет речь памяти Джефферсона. Затем поездка в Сан-Франциско на открытие «Дома Добрых Соседей». Потом он отправится в Лондон, чтобы попытаться договориться с Черчиллем о дальнейших отношениях со Сталиным. Затем… В сознании Рузвельта мелькнула мысль: а не поехать ли ему затем в Россию?

Он не раз думал об этом и в довоенные годы, но ни о каких практических планах речи быть не могло — требовалось немало времени, чтобы отношения между Соединенными Штатами и Советским Союзом должным образом «устоялись», чтобы постепенно выявились вопросы, требующие решения на высшем уровне…

Потом война. Да, он побывал один раз в России — в Крыму. Но разве это был подходящий момент, чтобы познакомиться с жизнью этой страны и системой ее управления? Нет, конечно! Если ехать, то через два-три года после окончания войны, когда улягутся волны разбушевавшегося моря.

Интересно, как реагировал бы Сталин, узнав, что Рузвельт собирается к нему в гости? И как реагировал бы, узнав из самых достоверных источников, что поездка в Россию была мечтой президента США еще с начала тридцатых годов?

«Россия… — мысленно произнес Рузвельт, — Россия… Если бы я знал ее лучше!..»

В этот момент в дверь постучали. Президент увидел Билла Хассетта. За ним стоял Майк Рилли, откинув полу пиджака и положив руку на кобуру пистолета.

— Готово? — воскликнул президент, решив, что Хассетт принес окончательный текст ответа Сталину, и даже не задавшись вопросом, почему здесь оказался Рилли.

— Почти готово, сэр, — ответил Хассетт, прекрасно понимая, чего ждет Рузвельт. — Я думаю, что через полчаса предоставлю вам полную возможность отругать меня за искажение ваших мыслей. Но сейчас я по другому поводу, сэр. Шифровка из Вашингтона.

И секретарь протянул президенту папку, которую до этого держал в опущенной руке, чуть за спиной — так, что Рузвельт ее даже не заметил.

Еще вчера президент наверняка ощутил бы прилив раздражения при упоминании о любой бумаге из Вашингтона — он не хотел и не мог заниматься чем бы то ни было, кроме «джефферсоновской речи» и «русского вопроса», или, точнее, ответа Сталину.