Услышав последнее «да», Рузвельт почувствовал, что его охватывает еще большее нетерпение. Теперь он жаждал мотивировок и объяснений. Что именно привело Гопкинса к убеждению, что Сталин компетентен в военных делах? Почему он считает, что Россия выдержит и не «выйдет из игры»? В какой именно американской помощи она нуждается больше всего?

— А вот сейчас давай все сначала! — требовательно, но с дружеской улыбкой сказал президент, склоняясь над столом, чтобы быть еще ближе к Гопкинсу.

— Что именно «все»? — пожимая своими острыми плечами, переспросил Гарри.

— Да ты что, смеешься надо мной, сукин ты сын? Неужели ты не понимаешь, что меня интересует именно все — и суть дела и детали? Как ты вошел к Сталину? Как он тебя принял? Как держался? Пытался ли преуменьшить серьезность положения, в котором находится Россия? Что именно, какое оружие русские рассчитывают получить от нас? Словом, ведь ты вернулся с Луны, и мне мало знать, что поверхность ее твердая… Факты, детали, мельчайшие подробности — вот чего я жду от тебя! А теперь давай, выкладывай все!..

Почти четыре года прошло после того разговора, и каких четыре года! И вот теперь Рузвельт сидел в своем кресле, размышляя, перебирая в памяти детали и эпизоды — вехи на пути развития американо-советских отношений. И все это для того, чтобы достойно ответить Сталину на его упреки.

Книга Самнера Уэллза «Время для решения» лежала на коленях президента, глаза его были закрыты.

Он слушал. Кого? Негра Джексона, который все еще продолжал петь берущие за сердце спиричуэлс, вознося к богу свои жалобы и мольбы?

Нет, сейчас другой голос звучал в ушах президента — голос Гарри Гопкинса.

…Рузвельт жадно вслушивался в детали. Он спрашивал: как говорит Сталин? Похож ли на того, каким рисуют его американские газеты? Чем отличается от цивилизованного в западном смысле этого слова человека? Как был одет? Как выглядела Москва? Что можно было прочесть на лицах москвичей?..

А получив ответы на все эти вопросы, с еще большим вниманием стал вслушиваться в аргументы Гопкинса, убежденно заявлявшего, что Москва не сдастся, что Россия выстоит, но она нуждается в помощи — с Британией Советский Союз уже заключил соответствующий договор, а вот с Америкой…

Потом… Потом голос Гопкинса зазвучал глуше, да и сам он стал как бы растворяться, отодвигаться куда-то вдаль…

«Что же было потом?» — спросил себя президент, пытаясь восстановить в памяти события последующих месяцев.

И вдруг его охватило непреодолимое желание поговорить с Гарри Гопкинсом. Этот безгранично преданный ему человек не раз выручал его своими советами. Да и не только советами. Ведь не кто иной, как Гопкинс, протянул незримую нить между Белым домом и Кремлем.

Да, жизнь показала, что далеко не всегда эта нить была прочной, она рвалась по разным причинам, объективным и субъективным; не раз рвал эту нить Черчилль, а восстанавливал ее либо сам президент, либо все тот же верный Гарри…

Гопкинс… «Серый кардинал», как называли его враги Рузвельта, Гопкинс был настолько необходим президенту, что в течение длительного времени даже жил в Белом доме, чтобы быть всегда «под рукой»…

Ах, если бы он мог посоветоваться сейчас с Гарри относительно ответа Сталину, да и по многим другим вопросам!..

Но Гопкинс находился в больнице «Мэйо Клиник» в Рочестере, в штате Миннесота, за сотни и сотни миль от Уорм-Спрингз.

Внезапно Рузвельта осенила мысль: а что, если позвонить Гарри по телефону? Вот он рядом, телефон, снабженный специальным устройством, исключающим подслушивание; тот, кто попытался бы это сделать, услышал бы лишь хаотический набор бессмысленных звуков.

— Грэйс! — во весь голос крикнул президент. — Скажи мне, детка, — спросил он, когда она появилась, — вы все еще жуете мясо по-брауншвейгски?

— Обед кончился, сэр. Мы слушаем Джексона. Но если это вам мешает…

— Перестань! Ты знаешь, что песни Джексона мне милее, чем классическая опера. Речь идет о другом. Я хочу, чтобы ты оказала мне услугу. Ты и Хэкки. Кстати, она с вами?

— Мисс Хэкмайстер, как всегда, на коммутаторе, — с некоторой обидой в голосе за свою приятельницу ответила Талли.

— Так вот, — сказал президент, — пусть она раздобудет мне Гарри.

— Гарри, сэр? — недоуменно переспросила Грэйс.

— Ну да! Гарри Гопкинса!

— Но… он же в Рочестере, мистер президент. И к тому же в больнице!

— Я знаю, что беспокоить такого больного человека жестоко, — сказал, опуская голову, Рузвельт, — но он мне очень, очень нужен! Если бы я не боялся громких слов, то сказал бы, что наш разговор необходим Америке. Пусть нам организуют спецсвязь. Пусть установят телефонный аппарат с декодирующим устройством у его кровати. Мне нужен Гарри хотя бы на пять минут… Если он, конечно, в состоянии говорить…

Грэйс Талли ушла.

«Разговор отнимет не больше трех — пяти минут, — мысленно повторял президент, словно пытаясь найти для себя оправдание. — Но заменить Гарри не может никто. Он знает Сталина и беседовал с ним в разных ситуациях: и когда русские были на краю гибели и когда побеждали. На конференции в Ялте — я видел, видел это! — Сталин оказывал Гопкинсу куда большее внимание, чем государственному секретарю…»

Второй фронт! В этих словах сконцентрировалась вся сущность разногласий с Россией, не раз обманутой Англией и Америкой, обманутой вопреки заключенным соглашениям. Да, конечно, когда Сталин писал президенту свои последние, исполненные обиды и негодования письма, он помнил и о том, как его обманывали союзники. Обманывали в главном, оттягивая срок открытия второго фронта, обманывали и в менее существенном, нарушая сроки военных поставок…

А ведь к тому времени Россия уже потеряла больше половины Украины и сражалась с врагом на подступах к Ленинграду…

«Нет, — подумал президент, — без Черчилля открыть второй фронт мы бы не смогли. А заставить его?.. Какое там „заставить“! — с чувством стыда и горечи сказал себе Рузвельт. — Разве сам я втайне не поддерживал Черчилля в его усилиях отсрочить, насколько возможно, открытие второго фронта?.. И разве не тайный страх, что Россия разделается с Гитлером сама, в значительной мере определил наше решение высадиться в Нормандии? И все же!.. Если бы встреча со Сталиным состоялась раньше, если бы я, а не высокомерный и многословный Черчилль, имел возможность лично поговорить со Сталиным…»

Однако такая возможность представилась президенту лишь в 1943 году.

Из Тегерана Рузвельт вернулся бодрый, радостный, полный сил, убежденный, что Сталин относится к нему дружелюбно и никакой размолвки между ними произойти не может.

Но вот она произошла. «Нет, нет, в это трудно поверить! — говорил себе президент. — Я помню все, что происходило в Тегеране, помню нашу первую встречу, вижу перед собой Сталина, посетившего меня, слышу его слова…»

О, как он сейчас хотел, чтобы Тегеран повторился, нет, не тот год, когда происходила конференция, — кровопролитная война была в самом разгаре… Нет, он хотел, чтобы повторилось другое… Хотелось вновь прильнуть к источнику взаимного доверия с русскими, перенестись в атмосферу, характеризовавшуюся не только спорами, не только неизбежно возникавшими противоречиями — они были, были! — но прежде всего верой в сплоченность союзников, сознанием, что только она поможет разгромить врага и обеспечить послевоенный мир!..

Рано утром двадцать седьмого ноября 1943 года «Священная Корова» с президентом Соединенных Штатов на борту вылетела из Каира в Тегеран.

Расстояние — 1310 миль — самолет покрыл за шесть часов пятьдесят пять минут. В 11.30 «Священная Корова» приземлилась на тегеранском аэродроме.

Президента сопровождали семьдесят семь человек; ближайшие советники, эксперты, переводчики, охрана во главе с Майком Рилли и, конечно же, незаменимые филиппинские повара.

Рузвельта пересадили из самолета в машину. Этой процедурой, как и другими, связанными с безопасностью президента, руководил все тот же Майк Рилли, который уже успел побывать в Тегеране за несколько дней до прибытия президента и превратил кварталы, по которым предстояло следовать машине Рузвельта, в вооруженный лагерь с броневиками на перекрестках и шеренгами американских солдат вдоль тротуаров…