— Вы шутите, конечно, — обиженно сказала Шуматова. — Уловить выражение глаз человека можно за мгновение, но перенести их живыми на бумагу… Это отняло у меня почти час.

— Примерно столько же, сколько мне понадобилось, чтобы оформить признание России, — задумчиво сказал президент.

— Все это время вы думали о России? — удивленно спросила Шуматова, ставя мольберт на место.

— Вы сами послали меня в это далекое путешествие. Но глаза, как видно, оставались здесь, с вами. Я и вправду Чеширский кот. Одна из присутствующих здесь дам, — продолжал Рузвельт, бросая мимолетный взгляд на Люси, — подсказала мне любопытный способ путешествия в прошлое.

— На чем? — спросила Шуматова. — На уэллсовской машине времени?

— Нет, на более реальной. Оседлав собственную мысль, я вспомнил все: даже то, как учил Моргентау и Буллита, что им надо говорить, когда они встретятся со Сквирским.

— С кем?

— Кажется, я точно назвал фамилию этого русского.

— Какое это имеет значение столько лет спустя? — небрежно произнесла Шуматова.

— В начале нашего сеанса вы сказали, что антигитлеровские войска стоят возле Берлина, — с неожиданной строгостью заметил президент.

— Да, — растерянно ответила Шуматова. — Я прочла об этом в утренних газетах. Это ошибка?

— Ошибка только в том, что даже сейчас вы не видите прямой связи между признанием России в 1933 году и тем, что в битве с общим врагом мы оказались вместе. В те времена многие меня проклинали. За то, что, признав Россию, я заключил союз с дьяволом. Оказалось, что союз был заключен против дьявола… Но не пора ли нам между тем пообедать?..

— Одну минуту! — с испугом воскликнула Шуматова. — Я умоляю вас, господин президент… Еще одну минуту! За дверью ждет Николас Роббинс. Вы с ним знакомы. Разрешите ему сделать несколько снимков. Мне нужно запечатлеть то выражение лица, которое было у вас во время сеанса…

Не дожидаясь ответа, Шуматова кинулась к двери и, распахнув ее, громко крикнула:

— Роббинс! Где же вы, Роббинс?

Увешанный фотоаппаратами, с треножником в руке, Роббинс тотчас появился в гостиной.

— Миссис Шуматова! — умоляющим тоном обратился к художнице Рузвельт. — Я очень устал. Кроме того, нам надо пообедать, а затем мне предстоит чтение документов! Ведь впереди у нас еще несколько сеансов! Нельзя ли отложить снимки на завтра или, скажем, на послезавтра? Гарантирую вам то выражение лица, какое вы потребуете.

Роббинс, лысоватый, худой человек лет шестидесяти, смущенно стоял посредине комнаты, не зная, кого ему слушать.

— Решено! — весело сказал Рузвельт. — Мы отправляемся обедать!

— А после обеда? — жалобно спросила Шуматова.

— Я же вам сказал, — с легким раздражением ответил Рузвельт. — Дела!

Не мог же он объявить при всех, что остаток дня после работы над документами он хочет провести с Люси, и только с ней!

Увидев, как огорчилась Шуматова, президент добавил шутливо-торжественно:

— Даю вам слово президента Соединенных Штатов Америки, что при всех условиях найду время для мистера Роббинса. Завтра, послезавтра, через три дня, наконец!..

Франклин Делано Рузвельт дал обещание, которое не мог сдержать. Ни он, ни Люси, ни все остальные не знали, что президенту осталось жить менее трех суток.

Считанные десятки часов отделяли тридцать второго президента Соединенных Штатов Америки от порога смерти. Знал ли он об этом, догадывался ли? Разумеется, Рузвельт не мог не ощущать, что его физическое состояние резко ухудшилось. Но мысль, что это всего лишь следствие переутомления, до того настойчиво внушалась ему врачами, ее так часто высказывали его ближайшие сотрудники и, главное, Люси, что президент в конце концов поверил, что отдых поможет ему.

В слове «отдых» для него таилось теперь нечто магическое, он повторял его как заклинание.

Но отдыхал ли он по-настоящему? Удавалось ли ему забыть о делах — и о тех, что уже ушли в прошлое, и о сегодняшних, еще не решенных и постоянно требовавших огромного напряжения сил? Нет, неотложные дела завладевали сознанием президента, едва он открывал утром глаза.

Письмо Сталину не написано и, стало быть, не отправлено до сих пор… Предстоящая поездка в Сан-Франциско: он должен завершить одно из главных дел своей жизни — объявить день рождения Организации Объединенных Наций и открыть первую встречу будущих обитателей этого «Дома Добрых Соседей»… Речь памяти Джефферсона. Ведь тринадцатого апреля предстоит выступление по общенациональному радио. А речь еще не готова… Черт побери, не готова!

Снова мысли об итогах Ялтинской конференции. Что сделать, какие слова найти для прессы, чтобы рассеять сомнения в успехе Ялты, заглушить вой правых газет Америки и Англии, утверждающих, будто Ялта — выигрыш «красных», будто он, Рузвельт, подчинился Сталину, смирился с его стремлением «большевизировать» Европу, сдался, поднял руки вверх.

Сталин… Кто же он такой в конце концов, этот загадочный человек, умеющий почти одновременно быть жестким и обаятельным, прямолинейным и гибким? То он держится, как лучший друг, то — когда речь идет о защите интересов его страны — дает отпор, резкий, логически неуязвимый или просто саркастический. Кто же он такой? Этот вопрос снова и снова задавал себе Рузвельт и каждый раз находил разные ответы.

И опять мысли о Ялте. Она уже в прошлом, эта Ялта. Надо думать о другом — о новой встрече «Большой тройки», столь необходимой, чтобы поставить все точки над «i», как только закончится война.

Черчилль! Что делать с этим упрямцем, повисшим на стрелках часов Истории, чтобы остановить их — нет, не только остановить, но и заставить двигаться назад.

Впрочем, в Англии скоро выборы. Значит ли это, что он сойдет со сцены? Нет. Может случиться и так, что Черчилль останется премьером.

Все эти мысли преследовали президента, словно рой взбудораженных пчел.

Рузвельт не заметил, когда именно он начал жить как бы в двух временных пластах. После возвращения из Ялты? После того, как произошла размолвка со Сталиным? Ему никак не удавалось отсечь в мыслях своих настоящее от прошлого: то и другое сплеталось в один узел. Раздумья о нынешних отношениях с Россией неизбежно вызывали ассоциации, уходившие в глубь десятилетий — туда, к тридцать третьему году, когда с этой дотоле неведомой, точно Северный полюс, страной были установлены дипломатические отношения. Мысли о тех временах сменялись воспоминаниями о начале войны с Гитлером. И опять — как бы замыкая круг — выступали на передний план сложные перипетии американо-советских отношений… Но тут Рузвельт с удовлетворением думал о том, что Россия денонсировала договор с Японией. Значит, Сталин намерен выполнить свое обещание помочь Америке в войне с этой агрессивной страной. Мысль о Японии порождала воспоминания о Перл-Харборе…

О чем свидетельствовал этот поток мыслей, неотступно преследовавших президента, все чаще и чаще захлестывавший его сознание? О резко обострившейся ассоциативности мышления? Или о чем-то другом — о подсознательном, связанном с приближающимся концом желании «подвести итоги»?..

Между тем каждый день из Вашингтона — из Белого дома, из государственного департамента, из Пентагона — военный самолет доставлял ему доклады, проекты решений, сводки с театров военных действий — европейского и тихоокеанского. И надо было делать выбор, решать, что-то принимать, что-то отвергать… И кроме того, над президентом висело еще одно обязательство: в течение нескольких ближайших дней позировать для уже начатого, но еще не законченного портрета, над которым работала Шуматова.

Всякий раз, когда он вспоминал об этом, его охватывало раздражение. Но оно почти мгновенно исчезало, сменяясь ощущением радостного ожидания. Шуматова, позирование, портрет — все это сливалось в сознании Рузвельта с одним светлым образом: Люси.