— Скажи сразу, что он перевез их всех, — сказал Дон Кихот, — довольно тебе разъезжать с одного берега на другой, а то ты этак и в год их не переправишь.

— А сколько их было до сих пор переправлено? — спросил Санчо.

— А черт их знает, — ответил Дон Кихот.

— Что я говорил, то и вышло: вот вы и сбились в счете. Видит Бог, тут история моя кончается, и продолжения больше не будет.

— Да как же это возможно? — возразил Дон Кихот. — Неужели это так важно для твоей истории знать в точности, сколько коз было перевезено, и неужели, если при счете пропустишь хоть одну из них, то ты уже не можешь продолжить рассказа?

— Нет, сеньор, никоим образом, — ответил Санчо, — потому что в ту минуту, как я попросил вашу милость сказать мне, сколько коз было переправлено, а вы мне ответили, что не знаете, у меня сразу же вылетело из памяти все, что еще оставалось вам рассказать, — а, ей богу, продолжение было весьма интересное и занимательное».

Заметим, что история про перевозчика коз довольно древняя по своему происхождению. Скорее всего, эта история пришла к нам с Востока. Она встречается даже в итальянских Cento Novelle Centiche. Есть также версия на латыни и на провансальском языке. Перед нами типичный бродячий сюжет. Эта история — не плод воображения самого Санчо. Она существовала задолго до его рождения, задолго до написания самого романа «Дон Кихот». Условие одно — ни в коем случае нельзя сбиться со счета: сколько коз удалось перевезти рыбаку на другой берег. В этой истории заложен принцип бесконечного рассказа, как в русской версии: «На дворе мочало — начинай сначала». Сбились — и давай по новой. И так без остановки. И это в страшную беззвездную ночь, когда в мире вновь воцарился Первобытный Страх и Ужас. Против Страха, завладевшим его душой, Санчо пытается бороться бесконечным повествованием про коз, которых все перевозят и перевозят через реку. Но точно таким же бессвязным выглядит и сам роман «Дон Кихот». В нем все новые и новые истории нанизываются одна на другую, и все это происходит в результате случайного стечения обстоятельств. Как читатель вы также имеете шанс потеряться в этом романе, если, подобно Дон Кихоту, забыли, сколько коз уже успели перевезти, и сколько и, главное, какие истории вам уже успели рассказать все те, кто участвуют в общем романном повествовании.

Но если прекратить считать коз, то у вас есть все шансы остаться один на один с Первобытным Библейским Ужасом и оказаться во власти всемогущей Пустоты. Вот так! Так сколько все-таки коз перевез рыбак на другой берег? Считайте. И будьте внимательны, а то Книга умрет и мир обрушится в Пустоту.

Теперь настала его, профессора Воронова, очередь спасать жену. Правда, сидя на террасе и потягивая сок, он и не подозревал даже о существовании какой бы то ни было реальной угрозы. Воронов был абсолютно спокоен. Впервые за долгое время профессор с облегчением почувствовал, что Роман перестал его мучить. Автор стал совершенно равнодушен к своему творению. Какое счастье! Какая радость! Вновь начинается обычная, нормальная жизнь. Не надо ничего выдумывать, не надо больше жить, находясь под постоянной властью каких-то химер. Ведь так и до шизофрении недалеко. Сознание вновь стало единым, целостным. Вновь установился диктат нормы. Ты такой же, как все, ты нормальный. Ты не будешь больше воображать себе чью-то чужую жизнь. Не будешь даже пытаться залезть за границы Нормы. Нет, писательство — это, положительно, медленный процесс помешательства. Творчество — вещь, очень вредная для психики. Ты сознательно отказываешься от своего и пытаешься взять на себя чужое: что это, как не раздвоение сознания? Мало этого — ты по своей собственной воле стремишься как можно глубже погрузиться в собственное подсознание, лицом к лицу встретиться с теми демонами, которые живут в душе каждого и которым может быть не одна тысяча лет от роду. Ведь любой психолог скажет, что человек, пока растет, в филогенезе проходит все этапы истории развития человечества, значит, в подсознание его загнаны все самые кровожадные божества далекого прошлого. И пусть лихо лежит тихо. Но это правило хорошо для нормального индивида, а для писателя оно не действует, писатель, как греческий герой Тесей, идет вслед за нитью Ариадны, за нитью своего воображения, навстречу с Минотавром.

Вот они, нормальные люди, как спокойно и беззаботно они ведут себя в этот погожий февральский денек на берегу Средиземного моря! Смотреть на них — одна радость. Их не мучают никакие химеры, сон их ровный и безмятежный. У них одна забота: как бы подольше продлить свое земное существование и получить от этой жизни как можно больше плотских радостей. Чем не счастье! Чем не наглядное утверждение права Её Величества Нормы. В этом мире стабильности если и случаются обмороки, то только от здоровья.

И с этим настроением профессор принялся рассматривать окружающих, для которых просто не существовало никакой Книги. Нет, у каждого в руках, кто пришел погреться на солнышке рядом с бассейном, какая-то книжка все-таки имелась. Эти книжки раскрывали, клали прямо на лицо, чтобы защититься от солнца, под голову вместо подушки, в обшем, обращались с ними, как приматы с неизвестным и непонятным артефактом. Иногда делали вид, что читали, то есть совершали в уме какие-то операции по установлению связей между словами и предложениями, но до смысла дело так и не доходило, потому что то, что обычно оказывалось в руках у этих приматов под видом Книги книгой как таковой и не являлось. Неожиданно внимание Воронова привлекла одна семейка из России. Толстые, скорее даже жирные, счастливцы, обладающие от природы целостным, как кусок гранита, сознанием, люди медленно вышли к бассейну на солнце. Таким глыбам, таким, как сказал бы классик, «матерым человечищам» можно было только позавидовать и позавидовать, что называется, от всей души. Если они чем когда и мучились, то только желудочными коликами, а другие угрызения совести счастливо обходили их стороной. Мать, отец и две дочурки-перекормыша тащили за собой по кафельным плитам белые пластмассовые лежаки с характерным противным звуком. Так под невообразимый скрип твердой пластмассы о кафель они утверждали свое победоносное величие Нормы: трепещи хлюпик, трепещи интеллигентишка, трепещи писатель, ёк макарёк! И у каждого из них в короткой лапке с пухлыми пальцами было зажато по книжке. И книжки эти напоминали скорее котят, чем печатную продукцию, которых тащили к пруду, чтобы тут же и утопить за ненадобностью: в доме и без них живности навалом.

Эта группка разместила свои лежаки рядом со столиком Воронова и разложила на них свои студенистые телеса. Профессор почувствовал легкий приступ тошноты. От Нормы явно воняло и воняло тлением, смертью. У самых профессорских ног спокойно, деловито разлеглись живые трупаки, которым просто позабыли сообщить о том, что они давно мертвы.

Семейка, как по команде, вскинула свои мертвые книжки к лицу и тупо уставилась в печатные странички, словно в прицел. Так почетный караул на похоронах вскидывает приклад карабина к плечу, чтобы дать прощальный залп в честь усопшего.

Проклятое воображение: нет от него покоя! Пришли люди, легли, решили немножко почитать на солнышке, как говорят, для общего развития, а ты — приматы, трупы, котята. Опять за старое. Ну, чего тебе не хватает? Вздохни поглубже и будь как все. Возьми лежачок, поставь рядом, приляг на него и постарайся заглянуть в книжку соседа, папаши семейства. Если не вытошнит, то ты вполне нормальный, ты как все и, значит, выздоровел. Но Воронов заранее знал, что вытошнит, что простые книжки-обложки, обычно начинающиеся со слов: «шли годы, смеркалось», он на дух не переваривал.

Однако, немного поколебавшись, решил попробовать, решил окунуться в это кабанье болотце. Встал из-за стола, взял такой же лежак, спросил: