— Куда к черту запропастились, сеньор, все эти рыцари и великаны, о которых говорит ваша милость? Я, по крайней мере, ни одного из них не вижу.

— Что говоришь ты? — воскликнул Дон Кихот. — Иль ты не слышишь ржания коней, барабанного боя и звуков рожков?

— Ничего не слышу, — ответил Санчо, — кроме блеяния овец и баранов.

И это была сущая истина, так как оба стада подошли уже в это время совсем близко.

— Страх, обуявший тебя, — сказал Дон Кихот, — мешает тебе, Санчо, правильно видеть и слышать. Одно из проклятий страха — это то, что наши чувства теряют свою ясность, и все представляется нам в искаженном виде. Если уж ты так испугался, отойди в сторону и предоставь мне действовать одному, ибо меня одного достаточно, чтобы обеспечить победу тем, кому я окажу помощь.

С этими словами он вонзил шпоры в бока Росинанта и, взяв копье на перевес, с быстротой молнии помчался с пригорка.

Дон Кихот врезался в самую гущу стада овец и принялся разить их копьем с такой яростной отвагой, словно это и в правду были его смертельные враги. Пастухи, сопровождавшие стадо, пробовали криками остановить его, но видя, что слова не помогают, взялись за свои пращи и стали забрасывать рыцаря камнями.

Пристально вглядываясь в быстро мелькающие за окном автомобиля испанские пейзажи, Воронов неожиданно вспомнил кадры кинохроники 11 сентября 2001 года. Это был необычайно жаркий день. Домой он вернулся лишь под вечер, и дети его встретили с таким выражением лица, будто они только что стали свидетелями начала III-ей мировой.

— Папа! Торговый центр взорвали! Смотри! По телевизору показывают!

— Какой торговый центр? Кто взорвал?

Эти вопросы вихрем пронеслись в голове, и он, увлеченный общей паникой, кинулся с сыновьями к телевизору.

А там на экране происходило нечто невероятное, как бой со стадом овец Дон Кихота. Пассажирский лайнер-гигант, Боинг, снижался на уровень одной из башен торгового центра и входил в эту стеклянную конструкцию, как входит нож в масло, оставляя за собой клубы черного дыма и пламень.

Следом за первым самолетом в синем жарком сентябрьском небе появилась еще одна гигантская серебристая птица. Она стремительно приближалась ко второй башне.

Следующий эпизод, вмонтированный в общий ролик международной хроники, был снят где-то в арабских странах. Какая-то жирная арабка в платочке и в больших, в пол лица, очках улыбалась и показывала язык прямо в камеру.

Затем мелькнуло лицо Усана бен Ладена: вытянутый нос, аскетичный овал лица, бородка клинышком — ни дать ни взять Дон Кихот.

Показали и то, как обрушиваются башни-гиганты. Весь Манхэттен словно снегом засыпало — это была строительная пыль. Пожарные в беспорядке принялись разводить руками, а жирные нью-йоркские полицейские просто не знали, что делать. По миру, который просто забыл, чем ему может грозить пассионарность Дон Кихота, был нанесен сокрушительный удар копьем. И это карающее рыцарское копье пронзило жирную овечью тушу.

«Овцы — это мы, европейцы, — невольно подумал Воронов, — а террористы-смертники — это духовные дети Дон Кихота. Они и разят нас своим копьем, копьем веры. Мы агнцы, беззащитное, блеющее стадо обывателей.

Я ехал в Испанию с целью отыскать Книгу, которая смогла бы вновь оживить и потрясти мир. Наивный. Она давно ожила без моего вмешательства. А точнее — Она никогда толком и не умирала. Эта Книга всегда вдохновляла всех революционеров и экстремистов, для которых не был писан ни один закон общеустройства, которые всегда существовали вне закона и жили лишь своими пассионарными донкихотовскими иллюзиями, собираясь подчинить им весь окружающий мир.

Сама идея Дон Кихота — это и есть Книга, Книга, сжатая до пределов одной личности. Прав Унамуно: личность Дон Кихота настолько сложна, глубока и, на самом деле, настолько реальна, что она все вербует и вербует на свою сторону новых и новых адептов, проповедуя веру в Возвышенное Безумство, для которого нет и не может быть никаких преград даже в форме элементарной морали.

Никакое это не секретное средство, никакой это не новый источник энергии, о котором мне все толковал испанец».

И при этой мысли Воронов жадно впился взглядом в затылок своего водителя. Эх! Дать бы ему сейчас чем тяжелым по голове и дело с концом. Нельзя. На такой скорости обязательно разобьешься. А жаль. Ничего. Подождем до ближайшей бензоколонки.

Так о чем это я? Ах, да! Вновь о книгохранилище. Так вот. Не было там среди ящиков спрятано ничего необыкновенного. Это мог быть просто кусок камзола, куртки, или часть кожаного отворота ботфорты — неважно. Иными словам, предмет одежды или часть мощей самого реального, жившего когда-то Алонсо Кихано Доброго, с которого все и началось. Но что это конкретно? Кусок одежды или мощи? Нет! Скорее мощи! Они и были спрятаны в одном из ящиков с книгами.

Господи! Как я раньше-то не догадался? Это мощи! Правильно! Длань рыцаря! Его правая рука! Она-то и есть Книга! А как же иначе? Затем и Грузинчик им так понадобился. Он под влиянием этой самой Книги, ощущая, что Она вот-вот грядет в наш мир в виде старого доброго ультра-насилия, руку-то правую себе и хватанул, бедняга.

Это та самая длань — карающая, которая и нависла сейчас над всем западным миром, пребывающем теперь в трепете и ужасе.

Прав, прав Унамуно! Дон Кихот — реальность, а не выдумка. И любая часть этой реальности может быть очень опасна для мира. Мы с Грузинчиком оказались нос к носу с этой дланью карающей. Вот что они и хранят там. Вот чего жаждет эта длань! Она без сердца, без ума, без души Дон Кихота. Она лишь может сжимать меч или копье и карать, карать, карать!

Водитель включил радио. Передавали сводку новостей. В Испании террористы взорвали несколько железнодорожных составов, погибло около двухсот человек.

— Длань, длань, длань, это она, — судорожно думал Воронов, пытаясь уловить на испанском суть сообщения.

— Что же делать? Что же делать? Сначала надо бежать из-под стражи. Надо оказаться на свободе, а там будь что будет, — решил про себя Воронов.

Испания. Конец XVI века. Недалеко от венты де Квесада

— Пойми, Мигель, — начал доверительно Алонсо Кихано после того, как они остались совсем одни, — во всем виноваты клопы!

— Мне трудно понять вас, Учитель, — почтительно переспросил будущий великий писатель. — Какие клопы? Причем здесь эти паразиты?

— Нет, нет, Мигель, я не заговариваюсь. Во всем действительно виноваты клопы.

— Я не могу так, Учитель. Я нуждаюсь в пояснениях, потому что мне не дано понять всю глубину ваших помыслов.

— Все очень просто, Мигель. Клопы — это паразиты, живущие кровью и соками людей. Клопы не способны видеть мир таким, какой он есть. А мир сложен и разнообразен. И за внешней стабильностью и ясностью скрывается целая буря, непрекращающаяся битва, в которой участвуют только избранные, как ты да я. Под клопами я понимаю тех, кого мы благополучно оставили на венте де Квесада, Мигель. Это простые люди. Они в основном, как паразиты, живут чужими мыслями. А мыслить нельзя только мозгом или еще каким-нибудь органом. Например, хозяин венты мыслит даже не мозгом, а брюхом. Он весь мир воспринимал лишь посредством пищеварения.

Мы же с тобой, Мигель, мыслим всем телом и всей душой, мыслим всем существом своим, Мигель. Слышишь меня?

— Слышу, Учитель, слышу.

— Мы мыслим кишками, кровью и всей своей жизнью. А клопы только высасывают кровь из нас. Мир для них — Закрытая Книга. А мы эту Книгу пытаемся открыть и кладем на это усилие все наши жизненные силы.

Я тебе больше того скажу, Мигель, мир существует только для сознания. Сознание и цель жизни суть одно и то же.

Если бы у Солнца было сознание, то скорее всего оно думало бы, что живет для того, чтобы светить мирам; но при этом оно думало бы, что и миры существуют для того, чтобы оно их освещало и находило бы удовлетворение в том, чтобы им светить, и в этом состояла бы его, Солнца, жизнь. И такой образ мыслей был бы вполне нормальным.