— Вам куда ехать-то? — поинтересовался водитель.

— Сначала по Плющихе, пожалуйста, — вежливо пояснил Сторожев, размахивая варежкой на резинке, — а там уж я укажу, куда…

И варежка, как катапульта, влетела внутрь доцентского рукава. Одним словом — поехали!

— Да, Арсений… Поймал ты меня. Книги они читают. Тоже мне, великое дело. Я, пожалуй, выйду…

Профессор ощутил вдруг, что недавнее чувство ностальгии куда-то исчезло и на душе стало необычайно тоскливо. Куда в таком состоянии ехать?

— Не горячись, Женька, не горячись. Мы не просто там книги читаем. Мы их по-особому читаем, понял?

— Как это, по-особому? — переспросил Воронов.

«Как это?» — хотел спросить и водитель, немало удивленный началом разговора двух приятелей. Но тут заскрипели тормоза, и «девятка» чуть было не «поцеловалась» с Мерседесом. Шофер явно зазевался. Из Мерседеса назидательно погрозили кулаком. Шофер покорно кивнул. Сторожева отбросило назад, как седока, который резко дернул поводья.

— А вот так, — возвращаясь в прежнее положение, продолжил доцент. — Мы их только в определенной ситуации читаем.

Машина вновь тронулась с места и казалось, словно заржала, как заржала бы старая кляча, во впалые бока которой впились острые шпоры седока. Водитель ударил по газам. Впереди намечалась солидная пробка.

— И что же это за ситуация такая? — опасливо поглядывая по сторонам, спросил Воронов. Пассажиров с силой дернуло вперед.

— Не смейся только, — начал оправдываться Сторожев, преодолев, наконец, воздействие кинетической энергии.

— Нельзя ли поосторожнее, — бросил он шоферу и продолжил. — Впрочем, на первый взгляд все, действительно, очень глупым, а, главное, смешным кажется. Но это пока сам не попробуешь.

За окном между тем, как линкор по морю, проплыл, прошелестел шинами по хрустящему снегу Кадиллак. Через мгновение хруст стал оглушительным. «Помню: летим по Монмартру, — вдруг послышался в резиновом шелесте и в снежном хрусте голос покойного друга, — а у баков с мусором коробки с вишней, почти непорченой. Взяли. Водка у нас с собой была, была, Женька. Как же в Париже без водки!»

Снег падал за окном, и друг огромный, как великан Гаргантюа, заботливо уносил сейчас коробки с красной вишней, похожей на сыворотку донорской крови, слегка запорошенной декабрьским снежком. Уносил, собираясь сделать теперь стол для кого-то другого.

Профессор замотал головой, чтобы отогнать наваждение и всякие там слуховые галлюцинации.

— И я про то же, — вмешался водила, уловив взгляд того, кто сидел сзади. — А все говорят плохо живем. Вон машины какие по городу снуют!

— Заинтриговал ты меня, Арсений, вконец заинтриговал, — словно возвращаясь из сна, решил выяснить самое главное Воронов. — Хватит темнить. Выкладывай все на чистоту. Говори, как есть, а то остановлю машину и выйду…

— Ну, хорошо, хорошо. Мы их, книги то есть, исключительно во время еды, или совместной трапезы читаем. В этом весь прикол и состоит.

— Хе! — не выдержал водитель и мотнул головой.

— И что ж тут такого? Что особенного-то, Арсений?

Тип средних лет поначалу не вызвал у служительниц никакого подозрения.

Это был малопримечательный худощавый человек среднего роста лет 40 в малиновом пуловере, в рубашке батондаун в клетку на американский манер, в темно-коричневых слаксах и ботинках на толстой подошве. С книгой в руке посетитель забрался в самый дальний угол огромного зала, нажал на кнопку, и тяжелая настольная лампа, которая, наверное, лет двадцать назад случайно попала в кадр при съемках фильма «Москва слезам не верит», нехотя бросила на стол огромное желтое пятно света — мол, читай, придурок, если заняться больше нечем.

Ушные раковины этого странноватого любителя книг были изуродованы новомодным пирсингом, на пальцах рук красовались бесчисленные серебряные кольца. Казалось этот тип очень хотел походить на железного дровосека из «Страны Оз» Баума.

Когда ему пришлось проходить через металлодетектор, как в аэропорту, новая деталь эпохи террора, то бедный детектор буквально захлебнулся от звона.

Постовой заставил модника несколько раз пройти сквозь воротца. Результат неизменно был прежним. Пришлось смириться и пропустить великовозрастного металлиста.

Итак, человек в малиновом пуловере пристроился поудобнее в самом углу читального зала и принялся вполголоса бубнить какую-то молитву. Правда, никакого бутерброда он при этом доставать не стал.

Одна из служительниц решила выяснить, в чем дело. В этом царстве тишины допускался только один шум — шелест страниц, но не звуки молитв и человеческого голоса.

Служительница знала всех психов-читателей, что называется, в лицо. Ленинка напрямую была связана с психиатрической службой города, и люди в белых халатах были частыми посетителями зала с зелеными настольными лампами на больших дубовых столах, но привлекали парамедиков сюда не столько книги, сколько те, кто эти книги читал.

У всех психов, обитающих в Ленинке, была одна исключительная особенность: они любили, штудируя какой-нибудь немыслимый справочник, который нормальному человеку и в голову не придет снять с полки, с характерным целлофановым шумом разворачивать свой вонючий бутерброд и со смаком, громко чавкая, жевать его, соря на пол хлебными крошками. Почти все как один психи Ленинки были гурманами, и бессмысленное чтение, только подогревало их аппетит. Феномен, над которым безрезультатно ломало голову не одно поколение психиатров.

Новенький же бутерброда доставать не стал, а лишь продолжал бубнить молитву, ритмично раскачиваясь из стороны в сторону.

«Шахид!» — зажглась красная лампочка в голове служительницы, и холодный пот крупными каплями выступил у нее на лбу.

Какой-то завсегдатай в очках с такими толстыми линзами, что зрачки сквозь эти диоптрии смотрели на мир словно две глубоководные рыбы из бездны подсознания, воспользовавшись моментом (служительница оказалась в дальнем углу зала рядом с человеком в малиновом пуловере), быстро достал свой целлофановый пакет и безбожно шурша, начал извлекать оттуда необычайно вонючий бутерброд. На столе перед ним лежал старый медицинский справочник, открытый на статье «Преждевременные роды».

Это был условный сигнал. Сигнал предводителя. Все находящиеся в зале психи, как по команде, начали делать то же самое. Читальный зал буквально взорвался от посторонних целлофановых шумов.

Служительница поняла, что ситуация вышла из-под контроля.

— В нашем обществе мы читаем исключительно во время еды, — начал свои пояснения доцент Сторожев.

И здесь Воронов вновь невольно вспомнил своего друга, для которого даже самая обыкновенная трапеза, была священна. Как-то раз после долгой размолвки они зашли в обычную чебуречную, грязную и вонючую, расположенную почти сразу за бывшим кинотеатром «Россия». Теперь от этого злачного места и следа не осталось. Его стерли с лица Москвы, стерли, как стирают жирное пятно в гостиной, оставленное каким-нибудь неряшливым гостем.

Из чего уж делали эти самые чебуреки оставалось только догадываться, благо бездомных собак в Москве всегда было много, а вот мяса в самом конце восьмидесятых как раз и не хватало. Но с каким удовольствием, с какой детской радостью Шульц, а точнее папаша Шульц, притащил на тарелке эти самые чебуреки. И началась, что называется, началась трапеза примирения. Они ели и наслаждались, наслаждались молчаливой чавкающей роскошью человеческого общения. Они с жадностью съели всё без остатка. Съели молча. Потому что говорить было не о чем, потому что они на пару делили порции, по-братски отдавая друг-другу лучший кусок, проявляя в этом заботу и даже нежность. Так едят перед боем, перед атакой, перед казнью, сидя в одной камере смертников, в одном окопе, зная, что после этой порции, этого куска довольно сомнительного чебурека у тебя уже ничего, ничего не будет в этой жизни. И больше ни с кем и никогда ты уже не сможешь разделить этой общей и понятной всякому нормальному человеку радости.