Цепь каторжников остановилась и Алонсо Кихано получил возможность обратиться к Мигелю де Сервантесу Сааведра.

— Вот видите, Мигель, это как раз то, о чем я вам и говорил. Этот несчастный напоминает того косца, который накануне собственной смерти, когда священник занялся миропомазанием его руки, продолжал упорно сжимать в кулаке какие-то монеты. Во оно проявление все той же жажды бессмертия, но только в бытовом, искаженном виде.

Второй каторжник, к которому Дон Кихот обратился с тем же вопросом, был парнем лет двадцати четырех. Но тот продолжал идти печально и уныло, не отвечая ни слова. За него ответили другие.

— Его ведут, сеньор, за то, что он был канарейкой, другими словами — певцом и музыкантом.

— Как так? — переспросил Дон Кихот. — Неужели певцов и музыкантов тоже ссылают на галеры?

— Да, сеньор, — ответил словоохотливый каторжник, — ничего не может быть хуже, чем петь во время тревоги.

— А я слышал напротив, — возразил Дон Кихот, — что «кто поет, того беда не берет».

— А вот тут выходит иначе, — пояснил каторжник, — кто раз запоет, тот потом всю жизнь не наплачется.

— Ничего не понимаю, — заявил обескураженный Дон Кихот.

Но тут один из конвойных пояснил, в чем дело:

— Сеньор кабальеро, на языке этих нечестивцев петь во время тревоги означает признаться на пытке. Этого грешника подвергли пытке, и он признался в своем преступлении, а был он угонщиком, то есть крал всякую скотину, и когда он признался, его приговорили на шесть лет на галеры, да вдобавок всыпали ему двести ударов кнутом. Бредет он так задумчиво и печально оттого, что остальные мошенники презирают его, поносят и изводят за то, что он признался и что у него не хватило духу отпереться. Ибо, говорят они, в «да» столько же букв, сколько в «не», и что большая выгода для всякого преступника — то, что его жизнь или смерть зависят не от свидетелей или улик, а от собственного языка; и я полагаю, что рассуждают они правильно.

— И я того же мнения, — вынужден был согласиться Дон Кихот. А затем добавил, обращаясь к своему спутнику.

— Видишь, Мигель, этот второй несчастный также подтверждает наши рассуждения о стоне, ибо стон, по которому ты и узнал меня, будучи за оградой венты, это на языке каторжников и есть петь во время тревоги. Стон и есть выражение жажды бытия, жажды бессмертия, голода по Богу, Мигель. И несчастный этот грешник, закованный в кандалы, который запел, застонал под кнутом палача, в сущности, наш собрат.

И тогда Дон Кихот обратился с уже ставшим привычным вопросом к следующему осужденному. Этот оказался человек почтенной наружности, с седой бородой по пояс. Услышав, что его спрашивают, как он сюда попал, каторжник заплакал, не ответив ни слова. Но другие более словоохотливые заключенные тут же пришли на помощь.

— Этот почтенный человек приговорен на четыре года, — пояснил товарищ по несчастью. — Был он маклером по делам не столько биржевым, сколько любовным. Проще говоря, он был сводником.

— Я никогда не думал, — наконец подал голос тот, о ком и шла речь, — что быть сводником плохо, ибо я одного хотел, чтобы все люди на свете наслаждались и жили в мире и спокойствии, не враждуя и не мучаясь; и все эти добрые намерения принесли вот какие плоды: тащат меня в такие места, откуда я уж и не вернусь, ибо я обременен годами, да к тому же страдаю болезнью мочевого пузыря, от которой не имею ни минуты покоя.

Мигель не выдержал и подал старику малый реал. Все, что у него было с собой.

— Этот человек подтверждает другой пункт наших с тобой рассуждений, Мигель.

— Да, Учитель, я уже понял, о чем идет речь. Вы говорили, что раз за разом, снова и снова, вы хотите быть собой и, не переставая быть собой, быть еще и другим, вы стремитесь беспредельно распространить себя в пространстве и бесконечно продлить себя во времени. Нечто подобное и вершил в своей жизни этот сводник.

— Ты хороший ученик, Мигель, ты прекрасно понял мое учение, учение кихетизма. Но посмотрим, что еще смогут поведать нам эти каторжники.

Самый последний из них оказался человеком лет тридцати, очень привлекательной наружности, хоть и косоглазый. Скован он был не так, как все остальные, на ноге у него была длинная цепь, которая обвивала все его тело, а на шее висело два железных ошейника: один был прикреплен к цепи, а другой, называемый «стереги друга», двумя железными прутьями соединялся у пояса с кандалами, которые обхватывали его руки и запястье, запертые на огромный замок, так что он не мог ни поднести рук ко рту, ни наклонив голову, коснуться их губами. Дон Кихот спросил, почему на этом человеке больше оков, чем на других. Конвойный ему ответил:

— А потому, что он один совершил преступлений больше, чем все остальные, вместе взятые; к тому же это такой наглец и пройдоха, что даже заковав его во все эти цепи, мы все-таки не чувствуем себя уверенными и боимся, как бы он от нас не сбежал.

— Да какие же за ним преступления, — спросил Дон Кихот, — раз его осудили всего на всего на галеры?

— Осужден он на десять лет, — ответил конвойный, — а это все равно, что гражданская смерть. Достаточно нам сказать, что этот молодчик — знаменитый Хинес де Пасамонте.

— Сеньор кабальеро, — неожиданно вмешался в разговор сам каторжник, — если вы собираетесь что-нибудь нам дать, так давайте скорее и отправляйтесь своей дорогой. Надоели нам ваши расспросы о чужих делах; а если вам угодно узнать обо мне, так вот: я, Хинес де Пасамонте, и биографию свою я написал вот этими самыми пальцами.

— Это он правду говорит, — заметил комиссар. — Он действительно описал свою жизнь, да еще так, что лучше описать невозможно, — только книга осталась в тюрьме, и под ее залог он получил двести реалов.

— Но я ее выкуплю, — ответил Хинес, — хотя пришлось бы заплатить двести дукатов.

— Что ж, она так хороша? — спросил Дон Кихот.

— Так хороша, — ответил Хинес, — что не угнаться за ней и знаменитому роману «Ласарильо де Тормес» и всем книжкам в этом роде, которые когда-либо были или будут написаны! Скажу только вашей милости, что все в ней правда, и такая увлекательная и забавная, что никакие выдумки с ней не сравняться.

— А как ее заглавие? — спросил странствующий рыцарь.

— Жизнь Хинеса де Пасамонте, — ответил каторжник.

— И она закончена? — не унимался рыцарь.

— Как же она может быть закончена, — ответил Хинес, — если жизнь моя еще не кончилась?

— Все свершается согласно вашему учению, Учитель! — вновь не удержался Мигель. — Вы говорили о сознании, о том, что мир существует для сознания, а самое высшее воплощение этого Сознания — Книга. Вы даже вспоминали одного своего приятеля, который, предчувствуя собственную насильственную смерть, хотел написать Книгу.