— Ты прав, Мигель. Вспомни, я перед появлением этих каторжников рассуждал о том, что после собственной смерти с копьем в руках спущусь в ад и выведу оттуда всех грешников. Мигель, само Небо посылает нам знамение. Мы не должны медлить. Нам сначала следует уговорить охрану отпустить этих несчастных, а если не получится, то вдвоем мы свершим наш подвиг.

От такого предложения у Сервантеса по спине побежали мурашки и пересохло в горле, но возражать основателю религии кихетизма он не осмелился: слишком велика была вера недавнего алжирского раба в этого не совсем обычного человека.

Между тем комиссар замахнулся жезлом, чтобы ударить Пасамонте за то, что он начал произносить какие-то бессвязные угрозы в его адрес, но Дон Кихот стал между ними и попросил не бить преступника: что за важность, если у человека с крепко связанными руками чуть-чуть развязался язык? Затем он повернулся к каторжникам и сказал:

— Из всего того, что вы мне рассказали, дорогие братья, я ясно понял следующее: хотя вы и наказаны по заслугам, но предстоящее наказание, как видно, не очень вам нравится, и вы идете на галеры весьма неохотно и против собственной воли; и очень возможно, что причиной вашей гибели было, у одного — малодушие во время пытки, у другого — недостаток денег, у третьего — отсутствие покровителей, у четвертого — неправедное решение судьи: вот почему не восторжествовала правда, бывшая на вашей стороне. Все эти обстоятельства приходят мне теперь на ум и говорят, убеждают и даже заставляют меня показать вам, с какой целью Господь произвел меня на свет, велев примкнуть к рыцарскому ордену, в котором я ныне состою, и принести обет в том, что я буду защищать обездоленных и угнетенных сильными мира сего. Но я знаю, — и это одно из правил благоразумия, — что не следует прибегать к силе там, где все может быть улажено по-хорошему, и потому я сперва спрошу сеньоров конвойных и комиссара, не будет ли им угодно снять с вас цепи и отпустить с миром; ибо всегда найдутся люди, готовые послужить королю и при более благоприятных обстоятельствах, мне же представляется большой жестокостью делать рабами тех, кого Господь и природа создали свободными. Тем более, сеньоры конвойные, — прибавил Дон Кихот и стало ясно, что драки не избежать, — что эти несчастные перед вами ни в чем не виноваты. Пусть каждый несет свой грех: есть Бог на небе, и он неусыпно карает за зло и награждает за добро, а честным людям не следует становиться палачами других людей, особенно, если им нет до них никакого дела. Я прошу вас об этом с мягкостью и кротостью для того, чтобы мне было за что вас поблагодарить, если вы исполните мою просьбу; если же вы не исполните ее по доброй воле, — это копье и меч и сила моей руки заставит вас сделать это против вашего желания.

— Что за дурацкая шутка! — воскликнул комиссар.

— Что за дурацкая шутка! — воскликнул комиссар, и Мигель невольно вздрогнул от этого голоса. Ему почему-то живо представилась сейчас сцена захвата испанской галеры «Эль Соль» алжирскими пиратами. Корабль окружили со всех сторон и всякое сопротивление было бесполезным. А потом начались долгие годы плена.

Сервантес еще и не подозревал о том, какой Роман ему суждено создать. А Роман ничего не знал о своем авторе. Но то, чему суждено было свершиться, уже начало свершаться. Сцена, которая должна была быть описана лишь в XXII главе первого тома, стала первой в плане еще ненаписанного Сервантесом Романа. Он, Роман, словно рождался из какой-то бесформенной текучей биологической массы: то тот, то другой образ пытался вырваться наружу, с трудом разрывая липкое волокно темно-коричневого цвета. Все начиналось почти с середины, без завязки и пролога, без логичного развития сюжета. Казалось, что Роман второпях пытается любой ценой обрести плоть и кровь. Он избрал Мигеля в качестве своей земной оболочки, избрал «однорукого», как это уже было сделано в битве при Лепанто, когда Сервантесу повредили лишь руку и причем не правую, которой можно писать, а левую, нанесли увечье, но в живых оставили, ибо так повелела сама Книга. Роман входил, нет, вползал в Мигеля, как вползает в виде черного дыма демоническая субстанция, не спрашивая своего будущего автора, хочет он того или нет. Сервантес словно оказался рядом с потоками бурлящей лавы и полной грудью вдохнул в себя ее ядовитые пары.

«Однорукий» знал уже, что стал заложником ситуации, что ему придется вместе с сумасшедшим Алонсо Кихано вступить в бой, пытаясь освободить каторжников.

Двое против хорошо вооруженного конвоя, а главное — неслыханное освобождение каторжников среди бела дня. Остатками своего помутненного сознания Мигель прекрасно понимал, что эти каторжники, почуяв свободу, нападут на них ничтоже сумняшеся. Никакой благодарности от бандитов ждать не приходится. Но это были соображения Разума, а Роман ввергал его в состояние божественного Безумия, потому что именно так и можно было проникнуться религией кихетизма. Вот он выбор: либо отступи и оставь безумного Алонсо Кихано одного, предай его и поступи как благоразумный подданный короля, либо, закусив удела, рвись в бой, а там будь что будет.

Какова перспектива? Пожалуйста: суд Инквизиции, пытки и муки, затем тюрьма, куда более зловещая, чем алжирский плен. Остановись, пока не поздно. Сделай вид, что тебя это все не касается. Кто ты? Правильно, пленный, только что вернувшийся из Алжира. С кем ты связался? Правильно, с неудачником еще более несчастным, чем ты. Этот безумец так и привлекает к себе одну неудачу за другой. Он сейчас погибнет от руки конвоиров — и все, конец.

И Мигель заколебался. Ему страсть как не хотелось вставать на сторону самой отчаянной, самой беспросветной неудачи на свете, неудачи под именем Алонсо Кихано Доброго. Это все равно, что броситься очертя голову с высокой скалы в самую бездну. Броситься, чтобы разбиться насмерть. Мигель заколебался и, казалось, мелкие камешки посыпались из-под его ног в эту самую бездну. Он сделал шаг назад в сторону Разума.

Конвоиры с облегчением поняли, что имеют дело не с двумя, а лишь с одним сумасшедшим.

Но тут в голове Мигеля раздался призыв самого лучшего в мире садовника, садовника Хуана:

— Сбереги розы, Мигель! Слышишь! Сбереги их!

Так Петр предал Христа, испугавшись тюрьмы и Смерти, и Кур взгласи! Трижды прокричал сходящий с ума петух, сам не веря тому, что происходит. Это Природа вопила всем сердцем, всем существом своим, уже будучи не в состоянии предотвратить страшного предательства.

И тогда Мигель шагнул в бездну, Бездну Божественного Безумия.

Алонсо Кихано между тем ожидал предстоящей стычки с необычайным хладнокровием. Казалось, он заранее знал, чем все это закончится и совершенно не волновался. Ему была видна цель. Он давно смог обрести такие органы чувств, которые позволяли ему ясно видеть не только мир видимый, но и мир невидимый. Алонсо Кихано заранее знал, чем должен закончиться этот довольно интересный эпизод еще ненаписанной Книги. Он с интересом наблюдал за «одноруким», за его колебаниями: неужели отступит, неужели предпочтет состояние Божественного Безумия Разуму и здравому смыслу?

Нет. Выбор был сделан правильный. Бывший алжирский раб, немного поколебавшись, предпочел Безумие.

Каторжников они тогда действительно освободили и те, как и полагается, ответили им черной неблагодарностью. Преступники побили своих освободителей камнями. А что еще можно было ожидать от такого Сверхнеудачника, как Алонсо Кихано Добрый?

Но это происшествие нисколько не поколебало веру бывшего алжирского раба в то, что Алонсо Кихано действительно является основоположником новой религии под названием кихетизм.

Мигель ходил за своим Учителем повсюду, деля с ним все невзгоды и все последствия его безумств. Неудачи сменяли друг друга с завидным постоянством и, казалось, им и конца не будет. Но чем больше было этих неудач, тем радостнее становился Мигель. Эти непрекращающиеся неудачи все дальше и дальше уводили его от власти так называемого материального мира. И мир сей, Мигель это чувствовал, постепенно терял над ним свою власть. Так все шло к тому, чтобы Роман обрел кристально чистую материальную оболочку в виде своего будущего автора.