— А вот тебе и отрубленные руки артистов, — вдруг натянутой струной прозвучала в профессорской голове простая догадка. — Они и руки-то свои рубили по той же самой причине, по которой жопки-щебетуньи бегают по фитнесам. Их мучила, их изводила все та же жажда бессмертия, которую они пытались утолить, жадно ловя восхищение публики. Какие однако уродливые формы может принять эта самая жажда бессмертия.

Стоя сейчас между бушующим морем и Горой, Воронов испытал вдруг неподдельный ужас. За этот подслушанный разговор он платит, как платят по тарифу мобильной связи, только вместо денег он платит годами жизни, своим любопытством ускоряя и без того немедленный бег песочной струи.

Ну, как? По-прежнему хочешь знать, кто скрывается за Романом и Книгой? А? Песочек, песочек-то все бежит и бежит. И это твой песочек, милый. Твой и ничей больше. Это ты своей жизнью расплачиваешься за каждый миг подслушанного тобой разговора. Слушай, слушай, милый, коли жизнь не дорога и помни: abyssus abyssum invocat.

Но Воронов продолжал стоять и слушать, как завороженный. Он знал, что сам сокращает свое земное существование, но ему просто надоело бояться и он решил бросить вызов, а там будь, что будет. Пусть! Пусть течет мое земное время, но упустить такую возможность я не могу! Умом я понимаю, что пора остановиться, пора сойти с этой колдовской точки пересечения неведомых мне сил и идти в отель, но сердце подсказывает, что тогда я всю жизнь буду корить себя за проявленное малодушие. Кто? Кто стоит за Книгой? Значит и Она не всесильна, значит и на нее управа имеется? Эх! Узнать бы, кто это? Подслушать бы? И пусть течет, утекает моя жизнь. Пусть сочится сквозь пальцы, а Книга все равно в этот момент надо мной не властна, потому что здесь в этом месте, в этой точке она не хозяйка. Кто? Кто Режиссер?

Так Воронов стоял, слушал и разрушался. А Книга злилась на свою жертву. Ей совсем не хотелось, чтобы автор узнал ее слабые стороны. Узнал даже ценою собственной жизни. Как женщина Она любила тайны. К тому же ей не хотелось ни в чем уступать своему автору. Любая уступка — слабость, то есть подчинение, а это недопустимо, это позор. Она никак не ожидала такого отчаянного азарта, больше похожего на русскую рулетку. Крепкий орешек попался. До всего докопаться хочет. Как быть с таким? Он, автор, готов даже умереть в этот солнечный февральский день, лишь бы дойти до сути. Готов, как Голем, распасться на атомы и превратиться в маленькую кучку праха. Ну, чего он упорствует, дурачок. Ему достаточно сделать один шаг в сторону, и напряжение чудовищное, нечеловеческое, тут же спадет, прекратится, как распад обогащенного урана, когда глушат реактор. Он даже не подозревает, куда попал, в какую точку вселенной угодил, неудачно выбрав место на пляже. Иди домой, слышишь, тебя жена заждалась. Хочешь, я оставлю тебя в покое и со временем ты забудешь обо мне. У тебя есть жена, зачем тебе я? Со мной ты быстрей умрешь, рассыпешься в прах, и жена только соберет песок совочком, чтобы отвести домой, в Москву. Ну, сделай шаг в сторону, прошу тебя, и иди домой. Все равно я не откроюсь тебе, не позволю установить власть надо мной.

— Вы писатель! — трясла Она его в парке много лет назад, куда они ушли погулять после очередной лекции. — Вы писатель, слышите!

Так она кричала в отчаянии, влюбленная в ту его суть, что была в нем помимо тела, смертного, разрушающегося. Она не пропускала ни одной его лекции, она жадно ловила каждое его слово. А он к тому времени еще и не знал, еще не верил в то, что он писатель и что Книга вероломно избрала его в качестве своей жертвы, в качестве своего автора-любовника.

— Вы писатель, слышите, писатель! — кричала она в отчаянии, прекрасно зная, что им никогда не быть вместе: тело и душа слишком разные субстанции.

И теперь, оказавшись в точке пересечения опасных для человека сил, он понял, что то была тоже Книга. Она стремилась воплотиться во всех женщинах, с которыми сводила его судьба. И каждой из этих женщин он причинял необычайную боль. Получалось, что Книга мучила его сейчас точно так же, как когда-то он мучил ее, мучил своих любимых женщин.

Когда он сказал жене, что уходит, то почувствовал, что режет ножом по живому: острое, как бритва, лезвие вспарывает кожный покров и начинает обильно сочиться кровь. Он режет, а в ушах так и стоит этот крик отчаяния:

— Вы писатель, слышите, писатель!

И крик этот эхом разносится по опустевшему зимнему парку.

Да! Он писатель! Писатель! Чтобы не говорила по этому поводу и как бы не сомневалась в его предназначении одна пухлая тетка с навыками филологического анализа. И это мучительно для всех окружающих. Оксана истекает кровью и стонет от боли. И во всем виновата только Книга. Это Она — мастерица принимать различные женские образы, чтобы не застоялось сердце, чтобы ты всем существом своим: кровью, сухожилиями, кишками, сердцем, костями понял, что такое Любовь. Женщины, страдая, учили его Любви. И это Книга поручала им воспитывать, держать в постоянном напряжении, одним словом, подготавливать к мучительному поиску своего будущего автора. И больше всех выпало страданий жене. Девочка моя, как натерпелась ты от этой самой Книги! Сколько мужества, мудрости понадобилось тебе, чтобы преподать автору, самый лучший, самый великий урок самопожертвования. Люблю тебя, девочка моя! И хотя Книга гонит меня к тебе, но я сильно подозреваю, что ты сможешь Ей составить серьезную оппозицию, ты не дашь своего мужа в обиду, ты в миг поймешь ее, Книги, женскую природу. Она тебя побаивается.

— За жену решил спрятаться, дурачок? — вновь начала Книга. — А ты подумал, смертный, что я сейчас поиграю с тобой и брошу. Возьму да и найду себе другого борзописца. На тебе свет клином не сошелся. А тебя просто не станет. Сейчас! Вот еще немного — и случится инфаркт или взорвет твою бедную головушку инсульт. Что тогда? Тебя-то не станет, любопытный, а я, Книга, я — вечная, как эта Гора и море. Мы просто разыгрываем тебя, понял? Мы поставили твою жизнь на кон ради удовольствия: вечность — штука скучная, вот и развлекаемся, как можем. Неужели жизнь стоит моей тайны? Подумай, крепко подумай, муравей. Раскрыть тайну хочешь? Что ж, она, может быть, тебе и откроется, но в самый последний момент, когда ты, как твой друг, папаша Шульц, начнешь глотать ртом воздух в предсмертных муках удушья. Кому, кому ты о ней тогда успеешь поведать, дурашка?

Стараясь не будить жену, Воронов поднялся с постели, натянул светлые легкие брюки, мокасины на босу ногу, рубашку с коротким рукавом, пересчитал скудные финансы, чиркнул записку жене, намекнув, что дело срочное и тайное и что обязательно свяжется с ней при первом удобном случае, что постарается управиться в течение 2-х недель, пока она с сыновьями еще здесь, в Испании.

Затем он открыл дверь и вышел в коридор. На улице стало ясно, что жара будет нестерпимая. Воронов понимал, что ровно через сутки от него будет вонять, как от бомжа, что ни в какую приличную библиотеку, ни в какой приличный частный дом его просто не пустят. У него был российский заграничный паспорт. Куда он с ним? Любому здравомыслящему человеку на его месте было бы ясно, что дело безнадежное, что никакой Книги, которая свела с ума сначала бедного Алонсо Кихано, а затем вдохновила самого Сервантеса на написание довольно странного романа, так вот, никакой такой Книги ему, Воронову, не видать, как своих собственных ушей. Но что-то все-таки двигало им, что-то толкало на эту безнадежную, бесперспективную авантюру. Что? Он и сам толком не знал. Это оказалось сильнее всякого здравого смысла, это сидело в нем как болезнь, как страсть, как алкоголизм. Воронову казалось даже, будто в его голову вживили некий чип. Этот чип и указывал ему, что делать, куда идти, в каком направлении искать.