— Печаль при потере близкого свойственна каждому Человеку, — резонно возразил я. — Но от этого не умирают.

— Кто не помирает, а кто и помирает. Ты, цирлих-манирлих, по себе всех не равняй.

Эти его слова показались мне не вполне тактичными, но я не сделал ему замечания, ибо он был гораздо старше меня и к тому же «под градусом», как говорилось в древности.

— Ну что ж, я пойду к Андрею, — сказал я.

— Ишь какой прыткий, — улыбнулся Лесничий. — А посошок-то на дорожку? Гляди, мокреть какая, в такую погоду хороший хозяин собаки на улицу не выгонит. Как же я тебя без посошка отпущу!.. Эй, старуха, тащи-ка нам сюда три наперстка.

Появилась жена старого Чепьювина и поставила на стол три больших стакана и блюдце с закуской. Я поздоровался с ней, отрекомендовался и стал ждать дальнейших действий.

— Ну хватанем, что ли! — сказал Лесничий, подавая мне стакан. — Выпьем за мою дважды бриллиантовую свадьбу. Через четыре месяца сто пятьдесят лет исполнится, как мы со старухой вместе.

Я подумал, что хоть юбилей — дело почетное, но не рановато ли начинать праздновать это событие за четыре месяца до его календарной даты. Однако к просьбе старого Чепьювина присоединилась и его жена, и из уважения к женщине я вынужден был испить до дна чашу сию, как говорилось в древности. Закусив соленым огурцом, я распростился с почтенными супругами и направился к Андрею.

В ушах у меня шумело, голова слегка кружилась, но не было во мне той беспричинной легкой веселости, которая овладела мной при прошлогодней выпивке. Теперь мне было тоскливо, неуютно. Пробуждались воспоминания о недавнем прошлом. Вот здесь, возле дома Чепьювина, сидела тогда на скамейке Нина, и олененок терся мордочкой об ее колени, а она гладила его по спине... А вот по этой лесной дороге шли мы тогда втроем, и нам светило солнце.

Вскоре мне открылось с холма знакомое озеро и речка, впадающая в него, и памятный мост без перил. Я осторожно перешел на другой берег по осклизлым от осенней сырости бревнам и пошел к избушке. Шагах в пятидесяти от нее я наткнулся на знак одиночества. Он был прибит к ветке сухой ольхи. Но ко мне это не относилось — ведь Андрей сказал, что он будет рад моему посещению.

Войдя в избушку, я увидел, что Андрея в ней нет. Я огляделся. Комната имела жилой вид. У печки лежали дрова[48], кровать была застлана, на полке стояли книги. Меня поразила намеренная бедность всей обстановки — ни одного агрегата, ни одного вспомогательного механизма! Только напротив простого деревянного стола на стене висела электронная метеокарта — такая же, как та, а быть может, и та самая, которую я видел на острове моего имени в рабочей комнате Андрея. Я стал смотреть на эту непрерывно меняющуюся карту. С северо-запада выплывало сероватое пятно; это означало, что дождь будет идти еще минимум часа два. «Зачем Андрей повесил здесь эту карту? — подумал я. — Ведь она ему ежедневно и ежечасно напоминает о том печальном дне...»

Внезапно я вздрогнул от какого-то странного пофыркивания. Оказывается, откуда-то вылез еж и направился к печке, возле которой на полу стояло блюдце с едой. Ежик ел, нисколько не боясь меня, — видно, что Андрей приручил его.

Мне стало еще грустнее. Этот лесной зверек только подчеркивал то одиночество, в котором жил теперь мой друг.

От печальных мыслей меня отвлек приход Андрея. Он явился в болотных сапогах, в непромокаемом плаще — после блуждания по лесу. Он искренне обрадовался моему приходу, а когда я сказал, что у меня теперь есть сын и что мы с Надей решили назвать его Андреем — Андреем Надеждовичем, — лицо моего друга оживилось, и он стал похож на прежнего самого себя. Увы, недолго длилось это оживление. Беседа наша продолжалась, но я не мог не видеть, что моего друга она интересует все меньше и меньше. Он снова вернулся к своим невеселым мыслям, и я чувствовал, что разговаривает он только потому, что не хочет обидеть меня.

— Андрей, — спросил я его, — зачем у тебя на стене висит эта метеокарта? Хочешь, я отвезу ее в город?

— Был день, когда я должен был на нее оглянуться — и не оглянулся. Так пусть теперь она всегда будет у меня перед глазами.

Я ничего не сказал ему на это: я понимал, что разубеждать его бесполезно. Вскоре я попрощался с Андреем, пожелав ему бодрости и скорого возвращения в Ленинград.

Шли дни и месяцы, а Андрей все не возвращался в город. Иногда я слал ему мыслеграммы. Он отвечал, но ответы его были односложны. Меж тем настало лето. Приближалась годовщина гибели Нины. За несколько дней до этого печального дня я связался с Андреем по мыслепередаче. На мой вопрос, как он себя чувствует, он ответил: «Плохо». До этого он никогда ни на что не жаловался, и меня очень встревожил этот ответ.

— Ты болен? — спросил я.

— Нет, я здоров, — ответил он.

— Может быть, навестить тебя?

— Нет, не надо. На днях я слетаю в город и зайду к тебе. Все?

— Все. Мыслепередача окончена.

Я догадался, что Андрей хочет в день печальной годовщины, согласно обычаю, побывать у подножия Белой Башни.

Но вот настал этот день — а Андрей в Ленинград не явился. Вечером я решил узнать, в чем дело, почему он изменил свое решение, — это было так не похоже на него. Я послал ему мыслесигнал, но ответа не получил. А живые всегда отвечают на вызов...

Позже старый Чепьювин, который часто навещал моего друга в его уединении, поведал, что в этот июльский день, войдя в избушку, он увидел Андрея, лежащего без движения на полу. Лесничий немедленно вызвал Врача по личному наручному прибору. Прибывший Врач констатировал смерть от острого приступа сердечной болезни. Старый же Чепьювин нашел свое медицинское определение случившемуся: «Любовь — не картошка. Тосковал он сильно — вот сердце и надорвал. Если б он с горя самогонку стал пить — может, и не помер бы, горе бы рассосалось». Эти слова старого Лесничего до сих пор почему-то очень любят цитировать биографы Светочева, находя какой-то скрытый глубокий смысл в высказывании добродушного, но малообразованного и к тому же часто нетрезвого Чепьювина.

Когда стало известно, что умер Андрей Светочев, на всей Планете был объявлен трехдневный траур. В миг, когда его пепел упал на цветы у подножия Белой Башни, на всей Земле раздался тревожный вой сирен Космической Опасности. До сих пор помню этот тонкий, вибрирующий, леденящий душу вопль. Сирены эти никогда прежде в действие не приводили. В этот день их включили как бы в знак того, что потеря, понесенная Человечеством, огромна и имеет космическое значение.

Любезный Читатель!

Восемьдесят с лишним лет прошло после событий, изложенных в моем повествовании. Мир преобразовывался на моих глазах, он становился все более не похожим на тот доаквалидный мир, который изображен в моей повести. Земля вступила в эпоху Единого Сырья, в эпоху аквалидной цивилизации, основоположником которой стал мой друг Андрей Светочев. Человечество полностью освоило просторы своей Планеты и смело продвигается в Космос. Но в мою задачу не входило сравнивать минувшее с настоящим — ведь о минувшем вы знаете из истории, а настоящее видите своими молодыми глазами, которые зорче моих. Ибо я уже стар, я прожил свой МИДЖ с избытком, и недалек тот день, когда мой пепел упадет с вершины Белой Башни на цветы, растущие у ее подножия.

Прежде чем закончить свои «Записки» и поставить точку, хочу сказать несколько слов о себе.

Моя жизнь прошла не бесплодно. После «Антологии» я выпустил немало книг. Не буду перечислять их здесь, ибо каждый культурный Человек, а тем более Человек, интересующийся XX веком, должен знать эти книги.

Жена моя Надя состарилась, но, как и я, пребывает в добром здравии. Ее феноменальная память сохранилась, что немало помогло мне в работе над этими «Записками». У нас с Надей есть сыновья, дочери, внуки и правнуки. Почти все они, продолжая семейную традицию, стали Гуманитариями, а один из моих внуков, Валентин, прямо пошел по моим стопам и избрал поприще Литературоведа-Историка. Его перу принадлежит капитальный труд «Любовь в романах XXI века в свете современной морали». К сожалению, книга эта не встретила достойного отклика и вызвала нападки некоторых недоброжелательно настроенных Критиков. Они обвиняют моего внука в тенденциозном подборе цитат, в односторонности, в поверхностном взгляде на историю литературы — и даже в «наследственной узколобости». Да, нынешняя молодежь не стесняется в выражениях. Но я спокоен за судьбу Валентина, я верю в него и горжусь им.