— Кукан-тарлакан! (Это в переводе — «все равно», «до лампочки».)

— Ну что ж, это твое личное дело. Сама себя гробишь, — сказал я и вернулся к шлюпке. А Маруся в поселок пошла.

То была наша последняя встреча наедине.

Настал день роковой.

Коттедж из взрывчатых кирпичиков был построен. Островитяне толпились возле этого уютного многообещающего жилья, похваливали работу и стройматериал. Внутрь пока не входили: первыми туда должны были вступить Кузя с Марусей. Однако, поскольку дверей как таковых и оконных рам в Раю не водилось, интерьер был открыт для обозрения. Я тоже заглянул через дверной проем в спальню, где главенствовал мягкий двухспальный тюфяк. Но не брачное ложе интересовало меня. Я вцепился глазами в пол. В зазорах меж брусочками тола поблескивала художественная инкрустация — детонаторы и запалы. Холодок прошел по спине. Босиком-то по этим украшениям ходить еще более или менее безопасно, но ведь завтра поутру сюда гости в туфлях острокаблучных припрутся плясать... И никто из островитян беды не предвидит!.. Только нам с Кузей все ясно, но Кузя из-за неразумной любви своей — хуже слепого.

Вечером на площадке состоялся обряд бракосочетания. Весь Рай собрался, даже старики и детишки подсыпались. При всем народе королева вручила Кузе и Марусе пресловутую рыбу «флюгунш», стали они вдумчиво жевать ее, уста их встретились. В публике — одобрительные возгласы, переходящие в овацию. И тут друг мой на прощанье решил порадовать аудиторию гвоздем своего репертуара. Встал на певческое возвышение и затянул свой любимый романс:

Он его до конца, слово в слово, исполнил. С чувством пел, с надрывом. Мне даже не по себе стало. И островитян проняло. Смысла, конечно, не понять им было, но надрыв-то, надрыв до них дошел. Понурились, скуксились, у многих слезы потекли. Плачут — и сами дивятся, что это с ними происходит, что это за соленая вода из глаз выделяется. Ведь никто из них в жизни своей ни разу не плакал.

Тем временем у края площадки на цветочных часах темный цветок раскрылся. И пошли счастливые новобрачные свою райскую жилплощадь осваивать. А все прочие слезы утерли, успокоились — и айда по домам. Ведь утром им предстояло встать пораньше и идти поздравлять молодоженов.

А я направился к шлюпке. С трудом, но доволок ее до водяной поверхности. Потом принес пищевой запас, распределил его по боковым ящикам. Затем взял канистры из носового рундучка, сходил к ручью, наполнил их пресной водой. И вот — отчалил. Гребу, налегаю на весла, а океан спокойный, ночь лунная, берег Рая отлично виден, как на картине. И вдруг пропал берег, вопреки всем законам оптики пропал. Это, безусловно, повседневная работа «Серой рыбы» сказалась.

Меж тем ветер свежеть начал. Правда, он мне попутный был, он все дальше отжимал меня от невидимого Рая, но он все крепчал. Валики пошли по океану, небо затянуло, луна скрылась. Час шел за часом, я греб, сил не жалея, держа шлюпку кормой к волне. Ветер, опасный мой попутчик, совсем распсиховался, гнал низкие грозовые тучи, выл, гудел...

Я не сразу приметил, что солнце восходит. Но это, невзирая на всю непогоду, был явный восход: впереди край горизонта посветлел, заалел. «Сейчас в Раю на цветочных часах розовый цветок, наверно, раскрылся», — подумал я. И представилось мне, как островитяне, надев свои танцевальные туфли, идут поздравлять Кузю да Марусю.

И вдруг с той стороны, где остров, что-то полыхнуло, вспыхнуло. Потом, перекрывая шум ветра и волн, гул пронесся над океаном. Не стало Рая.

Не помню, сколько дней провел я в том плаванье. Наступил долгий штиль, я греб, а куда — и сам не знал. Потом кончилась еда, потом и личные жировые накопленья иссякли. Меня подобрали добрые туземцы-рыбаки, обитатели одного экзотического (но не райского!) острова. Долго описывать, как я все-таки на материк перебрался, как потом, после долгих сложностей, на родину вернулся, в свой городок.

По возвращении поступил я на краткосрочные счетоводные курсы, потом в курортную бухгалтерию устроился. Потом женился. Потом незаметно пенсионный возраст подошел. Живу я неплохо, имею семью, пользуюсь дарами природы и кухни. А ведь мог погибнуть, если б не проявил инициативы!

...Третьего дня опять их во сне видел. Будто приехал я в Ленинград, иду по Малому проспекту, а навстречу — престарелый мужчина. И рядом с ним — дама. Уже пожилая, но еще симпатичная. Да это же Кузя с Марусей! И говорит мне мой друг:

— Шарик, да ты, выходит, жив! А мы-то считали, что ты как удрал тогда в океан — так и погиб там.

— Я не удрал, я по разумному расчету отчалил... Но вы-то как воскресли?

— А мы и не помирали. Правда, переживанья были. Утром тогда ввалились к нам в спальню поздравители, пляс затеяли... Ну, думаю, амба. Супруге своей новоявленной шепчу: «Бодрись, Марусенька, сейчас в небо загремим!» Но ничего не случилось. Видно, в Раю свои законы физики, так что взрывчатые вещества там силу теряют.

— А потом, потом? — спрашиваю Кузю.

— А потом стали мы в своем особняке жить-поживать. И начала меня тоска брать. На кой хрен, думаю, мне этот райский остров — мне родной Васильевский подавай! Уговорил Марусю. Плот соорудил. Отчалили. Нас весь Рай провожал. В конце концов, после долгих приключений и мытарств, доставил-таки жену в Питер. Тут живем и множимся. Внуки уже завелись, двойки почем зря, на радость родителям, приносят.

— Значит, ты счастлив, Кузя?

— На девяносто девять процентов. Все бы хорошо, да не тот нынче Васин остров. И подружки мои прежние куда-то подевались.

— Ты смотри у меня! — погрозила ему пальчиком Маруся, а сама улыбается. И понял я: любит она его прочно-вековечно. С тем и проснулся.