— Знаете что, такая шумиха нам здесь не нужна.

— Скажите мне, пожалуйста, чего вы от меня хотите, господин Харригль. Вы хотите дать свидетельское показание?

— Нет, не хочу, я просто так считаю. Потому что как раз встретил вас здесь.

— Я иду на поезд. У меня важная встреча. — И именно самая важная встреча, какой давно уже не было, подумал Еннервайн. Совершенно личная встреча. Переговоры, от которых он давно уклонялся. Разговор, на который наконец решился.

По сути, у всех полицейских следователей есть дефект, темное пятно, тень, шрам, о котором шепчутся тайком. Может только этим они и отличаются друг от друга. Перевелись комиссары без недостатков и грехов, а шрамы, изъяны, странности и ложные цвета, деформации и отсутствие масти очень разнообразны.

У некоторых комиссаров лишний вес, боязнь высоты или проблемы в отношениях. Следователи тоже страдают алкоголизмом, кривые на один глаз, имеют склонность к наркотикам, живут в незаконных браках, зависают, несмотря на героическую работу, в том же разряде заработной платы, или им уже далеко за пятьдесят. Одни страдают от того, что у них не тот пол, не тот партбилет или знак зодиака, другие не выносят вида крови, не любят позднеготические строения и острые ножи. Некоторые не могут бросить курить или им просто не везет с коллективом, с начальством или со своим темпераментом. Все время что-то находится. И у Еннервайна тоже. И это что-то называлось акинетопсия. И ему приходилось с этим бороться.

Он страдал от нарушения восприятия, это не привело к преждевременному выходу на пенсию с вечными прогулками вокруг альпийских озер только потому, что никто кроме него не знал об этом. Расстройство до сих пор проявлялось очень редко, и он полагал, что сможет справиться с этим один без посторонней помощи. У него было всего только пять таких приступов, но они становились сильнее и внушали страх. Только одно слово полицейскому врачу, и ему тут же пришлось бы распрощаться со своей службой, с горячо любимой профессией полицейского. Одна беседа с психиатром, и ему, возможно даже, пришлось бы опасаться, что его на продолжительное время вообще уберут из цивилизаторского общения. У него было исключительно редкое нарушение восприятия движения, при котором окружающий мир проявляется не в форме пленки, а в форме комикса. Во время приступа акинетопсии мир перескакивает от одной картинки к другой, и моментальный снимок надолго зависает, в то время как шумы вокруг беспрепятственно движутся дальше. Поэтому Еннервайн не ездил на машине, не совершал дальние поездки, он избегал намечавшиеся вылазки в горы — он упорно держался за свою полицейскую службу. Однажды во время одной операции акинетопсия даже спасла ему жизнь. И именно тот случай был использован в качестве самого большого предлога, чтобы не идти к врачу.

Но сейчас он наконец решился. Он боролся с собой и своими сомнениями в эти выходные, во время одиноких прогулок по долине реки Лойзах он кое-что наметил. Сейчас он хотел наконец встретиться с Марией, психологом полиции доктором Марией Шмальфус, членом его маленькой команды, к которой он проникся доверием. Он даже уже заготовил первые фразы, настоятельную просьбу о конфиденциальности, обсуждение случая в третьем лице. Он подходил к поезду, который отправлялся ровно в 10.04 в Мюнхен. Сейчас было 09.55.

Тони Харригль, который всеми корнями врос в город, еще раз возник перед ним:

— …член общества по сохранению национального костюма, заместитель машиниста противопожарного поезда добровольной пожарной дружины, второй председатель спортивного клуба «Риссерзее», член комитета за 2018-й…

— А семья у вас есть? — прервал его Еннервайн.

— Да, конечно, — сказал Харригль, — моя жена президент теннисного клуба, второй председатель клуба стрелков из лука, постоянная активистка инициативы «Да — олимпиаде в Альпах», член…

— Да, хорошо, избавьте меня от этого, — перебил его Еннервайн рассеянно. Так как фраза «клуб стрелков из лука» зацепилась в одном из десяти миллиардов синапсов, присущих мозгу следователя, и тихо продолжала там работать. — А теперь скажите мне, что вы хотите, господин Харригль, мне нужно, как я уже сказал, на поезд. А он отправляется через пять минут.

— Да, верно. Вы сейчас уедете и оставите здесь такой свинарник.

Еннервайну пришлось взять себя в руки, чтобы не начать кричать. Он сделал глубокий вдох, подумал о приятных вещах и сказал:

— Понятие свинарник с моей точки зрения не совсем отражает обстоятельства дела. Какой свинарник мы устроили, какого до нас здесь не было?

— Не слишком ли быстро вы закрыли дело? А что с Атасовым, с этим русским?

— А что с ним должно быть?

— У Сёренсена было как раз то стартовое место, которое обычно занимал Атасов. Вы это проверили?

— Да, мы это проверили, — сказал Еннервайн сдержанно.

— Проверить-то проверили, но как! У вас для этого вообще имелись средства? Я могу вам помочь. Могу задействовать мои связи с Министерством внутренних дел.

— Но я полагаю, не с баварским?

— Вы не в том положении, чтобы кичиться.

Он мог бы запереть его в кутузку на сорок восемь часов без всякого обоснования, подумал Еннервайн. Но эта мысль не воплощалась в реальный образ. Мысль вокруг фразы стрельба из лука все больше укреплялась.

— Обратитесь к ответственному прокурору! — сказал Еннервайн добродетельному председателю различных клубов, и прежде чем тот смог что-то ответить, он повернулся и ушел.

— Да, именно это я и сделаю! — закричал Харригль ему вслед.

Когда Еннервайн пришел на вокзал, поезд с первого пути как раз отправлялся. Он набрал номер Марии.

— Я приеду только следующим поездом.

— Хорошо, шеф. Я только подумала, что это что-то важное.

— До встречи, Мария.

Он положил трубку. Даже обрадовался, что у психолога останется для разговора только полчаса. Таким образом, он сможет изложить все коротко и ясно, подумал он. Стрельба из лука. Слова кружились в каком-то пространстве его мозга. Он прогулялся немного и из-за этого пропустил следующий поезд. Снова позвонил Марии и совсем отменил встречу. Стрельба из лука. Может быть, мы поэтому не нашли пулю, подумал Еннервайн, потому что в Сёренсена стреляли из чего-то другого, а не из автоматического оружия.

— И с чего это устраивать именно теннисный турнир, господин бургомистр? Турнир Большого шлема в месте зимнего спорта? Все постройки, все затраты — на эти деньги можно было бы…

— Время такое, надо быть первыми, понятно вам, фройляйн, мы устроили теннисный турнир здесь, потому что мы хотим другой имидж — потому что мы не хотим ограничиваться только зимним спортом.

— Кто вас ограничивает зимним спортом?

— Вот вы, например, только что сказали это, и вообще все СМИ. Все время речь идет только о курорте для зимнего спорта, о райском месте для лыж, о белом аде или сразу о зимних Олимпийских играх 1936 года. А как это звучит: 1936! Одна тысяча девятьсот! Тридцать шесть!

— И как это звучит?

— Жутко это звучит. Как если бы мы имели к этому какое-то отношение.

— Господин бургомистр, радуйтесь, что разгар сезона зимой, тогда летом у вас будет немного свободного времени.

— Свободное время? Да. И наконец, мы летом единственные, кто еще остается здесь.

— Разве это так плохо?

— Конечно, это было плохо, у нас нет никакого оборота, никто из местных не идет, например, сюда в гостиницу. У нас здесь в городе есть ресторан со звездами, и туда никто из местных тоже не ходит. Я и сам там ни разу не был.

— Почему же? Он такой плохой?

— Нет, он такой же хороший, как и все другие. Но если я, как бургомистр, пойду туда, то мне придется пойти и в другие, в том числе и в плохие.

— Значит, все же есть и плохие? Вы только что сказали: он такой же хороший, как и все другие.

Радиорепортер выключила диктофон. Должно было бы получиться непринужденное интервью для непринужденной передачи, но сейчас бургомистра уже бросило в пот: здесь в кондитерской «Крусти», в которой, разумеется, имелась булочка «Бургомистр», изображение его известной в этом месте характерной головы, и отдельные добродетельные социал-демократы имели возможность от души укусить ее. Интервью должно было состояться здесь, в центре города, среди граждан, и бургомистр, демонстрируя свою близость к народу, согласился на это. Но за соседними столиками стали прислушиваться, разговоры замолкли, некоторые из подслушивающих даже пододвинулись ближе. То, что началось как непринужденные ответы на вопросы между двумя главными встречами, становилось похожим на инквизиторское интервью, он стал заложником своей общительности.